Тамарка выглядела чрезмерно расстроенной, даже слезы
навернулись на глаза. Мне как лучшей подруге стало ее жалко, захотелось ей
возразить, успокоить.
— Тома, в чем тут-то фантазия? И они действуют по старинке,
ничем не лучше тебя. Уверяю, ты гораздо красивей воруешь. А как мило ты даешь
взятки! А как в народный карман залезаешь! Просто блеск! Этот налогоплательщик,
он же просто в экстазе вместе с чиновником, когда ты выходишь на охоту за их
деньгами! Нет, Тома, ты не права, и не могу я слышать, что кто-то лучше тебя ворует,
лучше тебя преступает закон. Ты неподражаема! Кстати, раз уж речь зашла о
законе, могу сказать, что Турянский и Перцев абсолютнейшие бездари. Только на
силовых методах и держатся. У них же компромат даже на мою никчемную особу.
— Ах, Мама, — рассердилась Тамарка. — Компромата на всех
хватает и у меня. Сейчас без этого просто не живут. Железного Феликса всего
искостерили, и друг за друга собственными силами взялись. Знала бы ты, сколько
я своей разведке плачу, не ковыряла бы меня за взятки. Жизнь того требует.
Скажи лучше, Мама, с чего это ты завела речь о законе в связи с Турянским и
Перцевым?
— А-аа! — вспомнила я. — Да у них фигня получается. Если
деньги одни и те же на оба кармана, то премии взяться неоткуда. Ведь если где
прибудет, то откуда же…
— То убудет совсем не у Турянского и Перцева, — закончила за
меня Тамарка. — Закон отбирания и умножения — основной закон родимой экономики.
— Вся страна уповает на этот закон, не входя в подробности.
Я же без подробностей не могу. Объясни, пожалуйста.
— Чего тут, Мама, объяснять? Страховая компания брала
кредиты у Турянского исключительно под залог акций и давно уже стала
собственностью банка. Не юридически, а фактически, конечно. В общем, эта
компания должна Турянскому и Перцеву почти столько, сколько стоит сама.
— Велика беда. Всюду так, даже Америка должна больше, чем
вся стоит, и ничего, выкручивается, — оптимистически заметила я. — А на земле
кто-то и пухнет от голода.
— Эти тоже выкрутятся, пока Перцев и особенно Турянский
насильственно живы благодаря лекарствам. А вот если хоть один из них скончается
естественной смертью…
— Господи! Да зачем же Турянскому и Перцеву такая заморочка?
— искренне удивилась я.
— Э, Мама, в нашей экономике сам черт ногу сломит.
Сложностей тьма.
— Тома, ты же не министр финансов, чтобы приводить такие
аргументы. Все же хотелось бы знать поконкретней. Ну перекладывают Турянский с
Перцовым деньги из кармана в карман, ну не останутся в накладе, а на чем же они
приумножат свои капиталы? И вообще, откуда эти деньги, будь они неладны, в
таких количествах берутся? Кто их вам, бизнесменам, дает? Просвети.
— Господи, Мама! Ты невозможная! — взвилась Тамарка. — Ежу
понятно, кто дает. Вы же сами и даете. Ты, соседи твои, знакомые: все, кто
работает, — короче, народ дает да земля-матушка, где нефти, газа и леса с
алмазами-золотом немерено. Мы берем, а вы молчите и пашете на нас,
следовательно, по доброй воле даете.
— Бог с тобой, Тома, уж я-то никому ничего не даю, потому
что от роду, кроме вилки и ложки, в руках ничего не держала. У меня стойкий
рефлекс на работу: как увижу ее, сразу бегу. А вот народ обирать грех. Обирать
наш доверчивый многострадальный народ может только изощренный подонок.
— Мама, я целиком с тобой согласна: грех обирать свой народ,
да только больше некого обирать, нет у нас другого народа. С радостью обобрала
бы американский народ, да у тамошних избирателей полно своих обирателей. Что до
Перцева и Турянского, то они хоть и платят страховые взносы, но всегда могут их
вернуть. Способов для этого полно. В крайнем случае обанкротят компанию, а туда
вкладывали деньги не только Перцев и Турянский. Там и чужих денег через край, а
вот достанется все это исключительно банкирам, если этим бумагам верить, —
Тамарка воинственно потрясла папкой и добавила:
— А еще лучше, одному банкиру…
— Выходит, Перцеву больше всех выгодна ненасильственная
смерть Турянского.
— Что значит — больше всех? — изумленно воззрилась на меня
Тамарка. — У тебя что, и другие подозреваемые имеются?
— Имеются, Тома, и еще какие, — заявила я.
— Мама, ты невозможная! — закричала она. — Это Перцев!
Теперь, когда ты мне все показала и все рассказала, сомнений нет: это Перцев!
Я внимательно посмотрела на нее, вспомнила про компромат,
про ее долги Турянскому и сказала:
— Или кому-то выгодно, чтобы я думала на Перцева.
— Что ты имеешь в виду, Мама? — опешила Тамарка. — Ты
невозможная, если намекаешь на меня. Я лечу как фанера над Парижем без этих
самых кредитов. Мне невыгодна смерть Турянского.
— Как сказать, как сказать, — загадочно заметила я.
— Ладно, не морочь мне голову, — отмахнулась Тамарка и вновь
полезла в папку.
Я с напряженным вниманием наблюдала за ней. Перебирая
документ за документом, Тамарка буквально менялась на глазах.
— Ладно, Мама, я спешу, вытряхивайся из машины, — вдруг
радостно закричала она, возвращая мне папку.
«Что? Что она там увидела?» — запаниковала я, не слишком
охотно покидая «Мерседес».
Вся беда была в том, что пытать ее я, конечно, могла еще
долго, но с нулевым результатом. Пришлось смириться.
Пока.
В дальнейшем я рассчитывала на свой безупречный ум. И
хитрость. Уж этого добра у меня навалом.
Глава 14
Расставшись с Тамаркой, я поспешила к Коровину. Не зря же я
кокетничала с ним, завлекала. Уж если на то пошло, то с большей охотой я
занялась бы красавцем Равилем, но великий магистр пока у нас маэстро Коровин,
следовательно, выбор невелик.
С этой мыслью я и вошла в дом. К моей радости, толпа
почитателей из салона второго этажа переместилась на первый этаж в приемную.
Или переместилась сама, или Коровин непринужденно ее туда переместил. К
последнему выводу я и склонилась, заметив, как Коровин тайком подает мне
усиленные знаки.
Повинуясь этим знакам, я, прячась от Розы и Маруси,
незаметно порхнула на второй этаж. По гостеприимному жесту помощника Коровина,
приглашающему в салон, я мгновенно поняла, что не ошиблась: меня здесь ждали.
Уверенным шагом я вошла в комнату. Салон был пуст. На столе
одиноко лежала корзинка, насквозь пронзенная карандашом, та самая, которая еще
недавно грациозно и ловко танцевала под тонкими нервными пальцами Равиля,
выводя грифелем по бумаге откровения императорского духа.
Я взяла в руки корзинку и попыталась на той же бумаге
что-нибудь ею начертать. Вышло нечто несуразное, слишком далекое от желаемого —
курица лапой нацарапает красивей. Лишь после этого я в полном объеме оценила
мастерство Равиля, который управлял корзинкой, едва ее касаясь. Порой мне
казалось, что его пальцы над ней просто парили, а грифель действительно сам собой
выводил французские фразы.
