Но правда в том, что я о нем и не думал. Занимался своими делами. Больше всего меня заботила боль в кишках, но много я думал и о террористах, угрожающих мне и всему, что меня окружает.
Конечно, не все вокруг плохо. О своих изношенных внутренностях я думал, потому что они меня заставляли. Но тем временем мои новые артерии медленно укреплялись; и ежедневно шесть тысяч клеток умирали в моем невосстановимом мозге; а тем временем звезды замедляли свое движение и вселенная приближалась к своей энтропийной смерти, и тем временем... Тем временем все, если подумать, шло под уклон. Но я об этом не думал!
Но так мы устроены, верно? Продолжаем жить, потому что приучили себя не думать обо всех этих «тем временем», пока они сами, подобно моим кишкам, не заставят нас задуматься.
Эти слова Робина также нуждаются в разъяснении. Хичи очень интересовались жизнью, особенно разумной или обещавшей такой стать. У них был прибор, который позволял им улавливать чувства существ на далеких мирах.
Но этот прибор не только воспринимал, но и передавал. Собственные эмоции оператора передавались объектам операции. И если оператор был расстроен, угнетен... или безумен, последствия могли быть очень тяжелые. У мальчишки Вэна был такой прибор, когда он жил на корабле хичи. Он называл его кушеткой для снов – ученые позже переименовали его в телепатический психокинетический приемопередатчик – ТПП, и когда Вэн им пользовался, происходили события, описанные Робином.
Конечно, вы понимаете, что «ничтожность», о которой здесь говорит Робин, не принадлежит Оди Уолтерсу. Робин никогда не был ничтожеством; но время от времени ему приходилось убеждать себя в этом. Странные существа люди!
Подозрения Уолтерса о том, что проект финансировал Робин Броадхед, вполне обоснованны. А вот мнение Уолтерса и мотивах Робина – совсем наоборот. Робин был высокоморальным человеком, но обычно не очень стремился соблюдать законы. К тому же он получал большое удовольствия, разбрасывая намеки на себя, особенно когда говорил в третьем лице.
3. БЕССМЫСЛЕННОЙ НАСИЛИЕ
Бомба в Киото сожгла деревянную статую Будды, которой было больше тысячи лет; беспилотный корабль приземлился на астероиде Врата и, когда его открыли, выпустил целое облако спор сибирской язвы; перестрелка в Лос-Анжелесе; плутониевая пыль в главном водопроводном резервуаре Лондона – вот что обрушивалось на нас. Терроризм. Бессмысленное насилие.
– Странный мир, – сказал я своей дорогой жене Эсси. – Индивидуумы действуют трезво и разумно, но, собираясь вместе, они становятся неразумными подростками; собираясь группами, они ведут себя как дети.
– Да, – согласилась Эсси, кивая, – это верно, но скажи мне, Робин, как твои кишки?
– Хорошо, насколько можно ожидать, – ответил я и добавил шутку: – Невозможно больше достать хорошие запчасти. – Потому что мои кишки, конечно, трансплант, как и многие другие части моего тела – таковы достоинства Полной Медицины Плюс. – Но я говорю не о своей болезни. О болезни мира.
– Ты прав, – согласилась Эсси, – хотя, по моему мнению, если бы у тебя с кишками было бы все в порядке, ты реже говорил бы о таких вещах. Она подошла ко мне сзади и положила ладонь мне на лоб, глядя с отсутствующим выражением на Таппаново море. Эсси понимает устройство человека, как немногие, о чем свидетельствуют ее премии, но когда она хочет узнать, нет ли у меня температуры, то делает это так же, как когда-то ее нянька в Ленинграде. – Температуры нет, – неохотно сказала она, – а что говорит Альберт?
– Альберт говорит, – ответил я, – что тебе нужно заняться своими гамбургерами. – Я сжал ее руку. – Честно, со мной все в порядке.
– А ты спросишь для уверенности Альберта? – торгуется она. На самом деле она очень занята новой группой своих предприятий, и я об этом знаю.
– Спрошу, – пообещал я, похлопав ее по все еще великолепному заду. Она скрылась в своей мастерской. Как только она ушла, я позвал: – Альберт. Ты слышал?
В голораме над моим столом появилось изображение моей информационной программы. Альберт почесывал нос концом своей трубки.
– Да, Робин, – сказал Альберт Эйнштейн, – конечно, я слышал. Как вы знаете, мои рецепторы всегда функционируют, за исключением тех случаев, когда вы их специально отключаете или когда ситуация исключительно интимная.
– Гм, – ответил я, рассматривая его. Он совсем не франт, мой Альберт, в своем неаккуратном свитере, собранном складками на шее, в спущенных носках. Эсси все это поправила бы в секунду, если бы я попросил, но мне он так нравится. – И как же ты определяешь, что ситуация интимная, если не подсматриваешь?
Он переместил кончик трубки с носа на щеку, продолжая почесывать и мягко улыбаться: знакомый вопрос и ответа не требует.
Альберт скорее друг, чем компьютерная программа. Он достаточно сообразителен, чтобы не отвечать на риторические вопросы. Когда-то у меня было более десяти воспринимающих и обрабатывающих информацию программ. Одна программа – бизнес-менеджер – рассказывала, как обстоит дело с моими инвестициями, другая – медицинская – сообщала, когда нужно заменять органы (между прочим, я считаю, что она вступила в заговор с другими программами, и они совместно добавляли мне в пищу лекарства), юридическая программа помогала не попадать в неприятности, а когда я все же в них попадал, мне помогала моя старая психоаналитическая программа. Или пыталась помогать: я не всегда верил Зигфриду. Но постепенно я ограничился только одной программой. Это мой научный советник и помощник на все руки Альберт Эйнштейн.
– Робин, – с мягким укором сказал он, – вы ведь меня вызвали не для того, чтобы проверить, подглядываю ли я?
– Ты прекрасно знаешь, почему я тебя вызвал, – ответил я, и он, правда, знал. Он кивнул и указал на угол комнаты, в сторону Таппанова моря; там находится экран интеркома. Альберт управляет и им, как и всем остальным оборудованием в доме. На экране появилось нечто вроде рентгеновского снимка.
– Пока мы разговаривали, – сказал Альберт, – я позволил себе просветить вас пульсирующим звуком, Робин. Посмотрите сюда. Вот это ваш последний кишечный трансплант, и если вы посмотрите внимательней – подождите, я увеличу изображение, – я думаю, вы заметите, что вся эта область воспалена. Боюсь, что происходит отторжение.
– Мне не нужно это объяснять! – рявкнул я. – Сколько?
– Сколько времени до того, как положение станет критическим? Ах, Робин, – искренне сказал он, – трудно сказать: ведь медицина по-прежнему не точная наука...
– Сколько!
Он вздохнул.
– Я сообщу вам минимальную и максимальную оценки. Катастрофические последствия не наступят в течение ближайшего дня и обязательно наступят через шестьдесят дней.
Я расслабился. Не так плохо, как могло бы быть.
– Так что у меня есть время, прежде чем положение станет серьезным.
– Нет, Робин, – энергично возразил он, – оно уже серьезное. Неприятные ощущения будут усиливаться. Вы должны немедленно начать прием лекарств, но даже при этом вероятны очень сильные боли. – Он помолчал, глядя на меня. – Судя по вашему выражения, – заметил он, – какая-то идиосинкразия заставляет вас откладывать принятие мер как можно дольше.
