Он так резко поставил чашку на стол, что кофе выплеснулся ему на руку. Карен, похоже, испугалась.
— Извини, это неприятное воспоминание, а когда мне неприятно, я делаю кому-нибудь больно. На этот раз, так как, кроме меня, виноватых нет, — себе.
— Спасибо, что «отмазал», — глядя в пространство проговорила Карен.
Ему показалось или она стала бледнее?
— Да, считай, что тебе повезло. Обычно я никого, как ты выражаешься, не «отмазываю».
Карен чувствовала себя хорошо. Ее испугали его последние слова, но, подумав немного, она пришла к выводу, что такая позиция в принципе имеет право на существование. Если не накапливать в себе боль, может быть, жить легче? А вообще он был удивителен, и она с каждой секундой чувствовала все большую благодарность к тем могущественным силам, которые столкнули их сегодня на улице — к Богу, случаю, судьбе и Аманде.
Йен был дорого одет. Не вычурно, но дорого, и это было заметно — элегантный, идеально сидящий костюм, подходящий к запонкам узкий галстук. Давно она не встречала мужчин, которые носят запонки.
А еще он был умен. Он говорил правильно, свободно, не красуясь — и при этом остроумно и живо. Его проницательный взгляд ее немного смущал, но вообще, отметила Карен, Йен оказался гораздо обаятельнее, чем она могла предположить. Ей действительно крупно повезло сегодня. Она улыбнулась ему — искренне, просто, без кокетства и фальши.
— Можно, я закурю?
Йен отвел глаза.
— Кури, если нравится, — произнес он с какой-то запинкой.
Карен показалось, что, возможно, стоит и воздержаться, но раз уж спросила и раз он согласился…
Достала сигарету, щелкнула зажигалкой.
— Знаешь, а еще четыре года назад я не выносила табачного дыма и не заходила в кафе, где разрешено курить.
— А что же сбило тебя с пути истинного, дочь моя?
— Моя адская работа, — усмехнулась Карен. — Когда я пошла в «Би-эм софт», я просто не смогла справляться с напряжением иначе. Иногда сигарета — это лучшее, что происходит со мной за целый час. Иногда пачка выкуренных сигарет — лучшее, что происходит со мной за весь день.
— Сомнительное лучшее.
— Зато хорошо прочищает мозги. От бредней начальницы.
— А что ты там делаешь?
— А это важно? — рассмеялась она.
— Нет, любопытно.
— Я первый помощник исполнительного директора. Главная на побегушках.
— Интересная должность.
— Мне тоже так казалось. В первую неделю.
— А почему не ушла на второй?
— А что, где-то будет лучше?
— А что, весь мир погряз в пороке?
Карен пожала плечами.
— Сначала я боялась остаться без работы, потом привыкала, потом почти уже привыкла, а потом просто устала до такой степени, что стало все равно, где быть и что делать.
— Тебе ведь нет и двадцати пяти, так?
— Есть. Ровно двадцать пять.
— А ты уже устала жить?
— Ну, если совсем откровенно, то да.
— И потому надеешься, что пачка выкуренных сигарет чуть-чуть сократит эту самую надоевшую жизнь?
Карен остолбенела, вникая в смысл его слов.
— Прости, если я перешел границы.
— Ничего. Я подумаю над твоим вопросом. На досуге. У меня как раз планируются выходные.
В Карен вспыхнуло раздражение — ну откуда он все знает?! — но именно вспыхнуло, тут же угаснув.
— А ты часом не священник? — спросила она с улыбкой.
— Священник? — Он расхохотался. Смеялся он красиво, глубоко, заразительно. Очень как-то естественно. — Нет. А похож?
— Не то чтобы похож, но ты вызываешь желание быть откровенной. Я тысячу лет ни с кем столько не говорила о духовном, о метафизике мира, да и вообще тысячу лет уже не думала ни о каких нематериальных вещах. Ты возвращаешь мне вкус к «упражнению ума».
— Мне это приятно. Я ценю в людях способность быть откровенным. Ты со всеми можешь говорить начистоту?
— Нет, только с самыми близкими. Иногда. Давно не пробовала.
— Понятно. Значит, мне повезло вдвойне? Кстати, в связи с этим возникает философский вопрос: близок я тебе или нет?
Карен улыбнулась и опустила глаза.
— Выходит, близок, но во многом потому, что мы вряд ли встретимся еще раз. Как попутчик в поезде. Впрочем, с попутчиками я тоже не откровенничаю. И вообще давно никуда не ездила.
— А ты родилась в Нью-Йорке?
— Нет, в Техасе. В Кроуфорде. Слышал?
— Не слышал.
— Естественно. Представляешь, он настолько маленький, что там даже светофоров нет — они не нужны!
— Забавно. Никогда не бывал в городе без светофоров.
— А ты откуда?
— Из Нового Орлеана.
— Никогда не была в Новом Орлеане.
— Это упущение. Там совершенно особенный воздух. Там есть на что посмотреть и есть где погулять. В Новом Орлеане хорошо развлекаться.
— Спасибо за ценную информацию. Если мне вдруг захочется развлечься, поеду в Новый Орлеан.
— А тебе не хочется развлекаться?
— В последнее время — нет. Знаешь, я решилась пойти на этот тренинг — этот благословенный тренинг, потому что на работе мне почти насильно впихнули выходной, и я стала составлять планы на день, и вдруг поняла, что все равно собираюсь делать то, что надо. Что ничего не хочется. Короче, дальше так уже нельзя.
— Я понял тебя. У меня в жизни тоже был период, — он помрачнел, — когда мне было сложно даже встать утром. Я перестал бриться, потому что не видел смысла в таком пустом времяпрепровождении, которое еще и отнимает кучу сил. Хорошо, что ты не смеешься, потому что это не смешно.
Карен слушала его, боясь пошевелиться, боясь вздохнуть. Какое-то глубинное чувство подсказало ей, что он никому еще этого не рассказывал. Йен говорил просто, без рисовки и лишнего пафоса, как о книге, которая не произвела на него особого впечатления, или о неудачно проведенном отпуске.
— Мне не было интересно, какая погода стоит на улице, какое сегодня число и вообще какой месяц. Вечером, закрывая глаза, я часто не мог вспомнить, светило ли солнце в окно моей комнаты или нет. А потом… В общем, потом я тоже решил, что так больше нельзя и нужно или умереть — или жить. И я заснул в полной уверенности, что уже никогда не проснусь. Но проснулся. И тогда я встал и пошел бриться.
Когда он замолчал, Карен опустила голову, чтобы он не увидел, что в глазах у нее стоят слезы. «А с чего бы тебе плакать над историей чужого человека, о котором ты знаешь только, как его зовут, и которого видишь в первый и в последний раз?» — с подозрением поинтересовался внутренний голос.
