Я кивнул, приглашая его продолжать.
— Я полагаю, что в основе всего есть несколько незыблемых принципов, — сказал Янош. — Во-первых, причина и следствие весьма схожи и, значит, обратимы. Во-вторых, если какие-то предметы были одно время в соприкосновении, то они и впоследствии продолжают воздействовать друг на друга независимо от расстояния. Один пример: если воскреситель собирается кому-то навредить, то для этого он берет что-нибудь принадлежащее лично этому человеку, может быть, прядь волос. Что пытались проделать с тобой в Ликантии. Затем он лепит, допустим из воска, фигурку врага, прикрепляет к ней эти волосы и уничтожает фигурку, например, в огне. Если все проделано верно, то враг может здорово пострадать, а иногда и погибнуть.
— Черная магия, — пробормотал я.
— А вот это пример применения законов воскресителей, — сказал Янош. — Это они разделили магию на черную и белую. Добрую и злую.
— А по-твоему, они ничем не отличаются?
— Ничем. Для того, кто собирается уничтожить своего врага, эта магия положительная. Белая, другими словами. Но для жертвы она, несомненно, черная. Так что разница только в том, на какой стороне ты стоишь.
— А тебе-то что за дело до всех этих проблем? — спросил я. — По мне, так лучше оставить их в покое.
— У меня свое отношение, — сказал Янош. — Я заинтересовался этим, когда был рабом, полагая, что чем больше я буду знать, тем меньше буду зависеть от прихотей другого человека.
Я покачал головой:
— Разумно ли это? Или лучше сказать… мудро ли это?
— Я думаю, ни то, ни другое, — сказал Янош. — Поскольку, согласно другой моей теории, любое произнесенное заклинание отражается и на том, кто его сделал. И постепенно, по мере того как маг оставляет все больше заклинаний, особенно вредоносных, он начинает понимать, что и его существо в чем-то пострадало. Проблема в том, что магия — весьма соблазнительная наука, вернее, наукой она станет еще очень не скоро. Просто когда оказываешься устремленным к цели, от которой не можешь отказаться, приходится чем-нибудь рисковать.
Я вспомнил Мелину и любовный напиток и не стал спорить.
— Но чего ты надеешься достичь с помощью этой науки? — спросил я.
— Только моей заветной цели, — тихо сказал Янош. — ничего более. — Он уставился в огонь. — В будущем, Амальрик, люди будут мудрее, — сказал он. — И для них не будет секретов у природы. Почему река течет с гор не в гору? Почему с помощью рычага можно поднять камень, который не поддается голым рукам? Как прутик отыскивает воду? Почему можно поймать духов ветра в кожаный мешок, а затем, выпустив их, можно наполнить паруса? Может быть, я и глупец, но мне кажется, есть законы, которые управляют такими явлениями. И разве это было бы не правдиво, если бы закон для всего оказался единым? И чтобы не оказалось разницы между духовным и материальным?
— Ты всерьез веришь в это? — изумленно спросил я. Янош засмеялся:
— Нет, конечно. Это было бы слишком легко. Но если тебе удастся прожить достаточно долго и встретить в будущем настоящих мудрецов, то, может быть, ты и не удивишься, что в чем-то я был все-таки прав.
На том наш разговор и окончился, но за все короткое время нашего пребывания в этом маленьком раю я не раз задумывался над его словами. И одно я запомнил точно: после того как он высказал свои воззрения, у меня появилась твердая надежда не только на удачный исход экспедиции, но и вообще на счастливое будущее. Ведь если есть правила, думал я, есть законы магии, которые может познать любой человек, то каким же благом это может оказаться для всех. И неужели придет день, размышлял я, когда не только воскресители, но и обычные люди, вроде меня самого, смогут воспользоваться их могуществом? И еще начала подкрадываться такая мысль: да ведь Янош сам по себе стоит целого открытия. Но тут я услыхал у соседнего костра смех Диосе, и все мысли сразу улетучились.
Последующие дни были одними из самых счастливых в моей жизни. Мы так безмятежно ощущали себя в приветливой атмосфере кратера. Мы купались, играли со зверями, питались фруктами и орехами и охотились только тогда, когда охотники и дичь обретали их привычные роли. Тела избавились от тяжких ощущений изнурительного пути, мускулы налились новой силой.
Мы с Диосе становились все ближе друг другу — она и до этого была хорошенькой, но в таком райском уголке стала потрясающей красавицей. Ее члены округлились, кожа и волосы лучились здоровьем, а сиянье глаз заменяло мне пропуски в нашем словаре. Все оставляли нас в покое, когда мы, взявшись за руки, бродили среди буйной растительности кратера. Тут было много укромных уголков и тихих лужаек, каждую из которых, наверное, мы посетили за время своего отдыха здесь. Мы продолжали наши занятия и дело шло все легче, так что вскоре мы запросто перескакивали с одного языка на другой, словно два слились в один.
Я узнал, что Диосе, как я и предполагал, была принцессой. Ее мать правила небольшим, но богатым княжеством Салси. Их народом, как рассказывала Диосе, вообще управляли женщины, а мужчины были хранителями домашнего очага. Впрочем, и они выходили на поле боя, когда сражались все. Но военачальниками были только женщины. Из политических соображений Диосе была обручена с благородным молодым человеком из другого клана. Именно на свадьбу она и ехала, когда ее отряд попал в засаду разбойников.
Поначалу я здорово огорчился, услыхав о ее предполагаемом замужестве. Но Диосе быстро успокоила меня, сообщив, что молодому человеку благородного происхождения было менее шести лет от роду, а факт ее короткого пребывания в рабстве среди чужих мужчин делал ее неподходящей для официального замужества подобного рода. Однако, услыхав это, я теперь стал переживать из-за нее.
Диосе рассмеялась, узнав причину моей печали.
— Это означает всего лишь то, что я больше не имею права выходить замуж за маленьких мальчиков, — сказала она. — В моем же собственном клане это не так важно, девственница ли я. Это важно только, — она пожала плечами, — для работорговцев. Они собирались продать меня для священного жертвоприношения. — Она мрачно улыбнулась. — Если я не девственница, то, по крайней мере, у меня больше шансов остаться в живых.
Она задумчиво посмотрела на меня. Мне было ужасно интересно узнать, что у нее на уме. И тут она вздохнула.
— Знаешь, — сказала она, — было легче, когда мы знали меньше слов.
— Почему? — спросил я.
Но она лишь покачала головой и сказала:
— Да так, не обращай внимания.
Впрочем, я и так понимал, что она имеет в виду. Как бы там ни было, по сравнению с тем днем, когда я поцеловал ее, я стал чересчур вежливым ее поклонником. Быстро обретенная легкость в языковом общении приблизила меня к ней больше, чем это сделала бы простая похоть. И когда мы сидели рядышком, болтая, я понял, что мы слишком быстро стали просто друзьями. А когда она стала расспрашивать меня о нашем путешествии, то я даже решил поведать ей всю правду о нашей миссии.
