Грилло быстро пожалел о своем решении идти пешком. Холм оказался круче, чем виделось снизу. К тому же было очень темно. Но имелась и приятная сторона. Грилло не встретил по пути ни души, он в полном одиночестве шел посередине мостовой, любуясь появлявшимися над головой звездами. Он без труда нашел дом Вэнса – дорога упиралась прямо в ворота. Выше Кони-Ай было только небо.
Ворота не охранялись, но были заперты. Тем не менее, сбоку обнаружилась открытая калитка, и Грилло двинулся по тропинке между стволов вечнозеленых деревьев, на которых висели зеленые, желтые и красные лампочки, указывавшие дорогу к главному входу. Дом был огромный, шикарный и в высшей степени экстравагантный, бросавший вызов традициям Гроува. Стиль его не походил ни на псевдосредиземноморский, ни на колониальный, ни на испанский. Никакого модерна или подражания поздней английской готике, и ничего общего со стилем Дикого Запада Особняк напоминал ярмарочный балаган, раскрашенный в те же цвета, что и фонарики на подходе к дому. Окна тоже были обрамлены лампочками, сейчас выключенными. Кони-Ай был словно частью некоего карнавального действа, сросшегося с жизнью Бадди. В доме горел свет. Грилло постучал в дверь, отметив, что попал в объектив видеокамеры. Дверь открыла женщина явно восточной внешности – по-видимому, вьетнамка. Она сообщила, что миссис Вэнс дома. Если гость подождет в холле, она спросит, примет ли его хозяйка. Грилло поблагодарил и вошел.
Внутри дом тоже напоминал храм веселья. Стены холла до последнего дюйма покрывали яркие афиши с изображением всевозможных карнавальных действ: тоннель любви, поезд призраков, карусели, шоу уродцев, шоу борцов, гала-концерты и мистические сеансы. Афиши в большинстве своем были нарисованы грубо – их авторы явно считали, что их творение служит лишь для рекламы и не проживет долго. При ближайшем рассмотрении ощущение того, что они предназначались для толпы, а не для искушенного ценителя, подтвердилось. Вэнс, без сомнений, тоже отдавал себе в этом отчет. Он развесил афиши таким образом, что глаз не задерживался на деталях, а скользил от одного плаката к другому. При всей своей вульгарности выставка была забавной и вызывала улыбку, на что, несомненно, и рассчитывал Вэнс Улыбку, которая исчезла с лица Грилло, когда наверху лестницы появилась миссис Рошель Вэнс.
Никогда в жизни он не видел столь безупречного лица. По мере ее приближения он искал хоть какой-то изъян в этом совершенстве, но так и не нашел. По-видимому, в ее жилах текла карибская кровь, о чем свидетельствовала смуглая кожа. Туго стянутые на затылке волосы подчеркивали выпуклость лба и симметрию бровей. Одета она была в самое простое черное платье, без драгоценностей.
– Мистер Грилло, я вдова Бадди. – Несмотря на траурный цвет, слово это в ее устах прозвучало более чем неестественно. Она не напоминала женщину, только что лившую слезы в подушку. – Чем могу помочь?
– Я журналист…
– Эллен мне сказала.
– Я хотел узнать кое-что о вашем муже.
– Вообще-то время позднее.
– Почти весь день я провел в лесу.
– А-а. Вы тот самый мистер Грилло.
– Простите?
– Приходил тут один полицейский. – Она повернулась к Эллен: – Как его звали?
– Спилмонт.
– Спилмонт. Он приходил, чтобы сообщить о случившемся. Он упоминал о вашем героизме.
– Ну, какой там героизм.
– И такого достаточно, чтобы заслужить ночь покоя и отдыха и не бегать по делам.
– Я должен написать статью.
– Понимаю. Хорошо, проходите.
Эллен открыла дверь в левом углу холла. Пока они шли по коридору, Рошель определила правила игры.
– Я отвечу на все ваши вопросы, касающиеся работы Кадди. – В ее речи не было никакого акцента. Может быть, европейское образование? – Я ничего не знаю о его предыдущих женах, так что не тратьте время. И еще я не желаю говорить о его вредных привычках. Хотите кофе?
– С удовольствием, – сказал Грилло и поймал себя на том, что он, как обычно во время интервью, перенял манеру общения собеседника.
– Эллен, кофе для мистера Грилло, – сказала Рошель, жестом приглашая гостя присесть. – А мне воды.
Гостиная, куда они пришли, тянулась по всей длине дома и высотой была в два этажа. На уровне второго этажа ее опоясывала балюстрада. Здесь, как и в холле, висели афиши. Приглашения, обещания, предупреждения так и лезли в глаза. «Зрелище всей вашей жизни!» – скромно возвещало одно. «Насмеетесь до упаду!» – грозило другое. И добавляло: «И еще немного!»
– Это только часть коллекции, – сказала Рошель. – В Нью-Йорке собрание больше. Думаю, это самое крупное частное собрание афиш.
– Я и не знал, что их кто-то коллекционирует.
– Бадди называл их истинным искусством Америки. Может быть, он прав, и тогда многое становится… – фраза повисла в воздухе. Ее неприязнь к выставленным здесь экспонатам была очевидна. На лице, сотворенном безупречным скульптором, застыло раздражение.
– Вы, наверное, избавитесь от этой коллекции? – спросил Грилло.
– Зависит от завещания. Вполне возможно, она мне не принадлежит, так что я и не смогу ее продать.
– Неужели у вас нет никаких личных воспоминаний, связанных с ней?
– Это уже касается частной жизни.
– Да, пожалуй, вы правы.
– Увлечения Бадди были довольно безобидными, но… – Она встала и щелкнула выключателем, скрытым между двумя плакатами с изображением поезда-призрака. За стеклянной стеной в дальнем конце комнаты зажглись разноцветные огни. – Позвольте вам показать.
Она прошла через комнату и вышла из дома в павильон, заигравший калейдоскопом огней. Там находились экспонаты, слишком крупные для того, чтобы их вешать в зале. Гигантское, футов двенадцати в высоту, ухмыляющееся лицо – открытый рот был входом в помещение аттракциона. Рядом сияла надпись из лампочек: «Ворота смерти», а под ней – рельеф паровоза, выезжавшего из тоннеля. Управляли паровозом скелеты в натуральную величину.
– О боже! – только и смог произнести Грилло.
– Теперь вы сами видите, почему я от него ушла.
– Не понял! Вы что же, здесь не живете?
– Я пыталась, – ответила она – Но оглянитесь вокруг. Вот таков был Бадди. Он любил везде оставлять свои метки. На всех. Для меня здесь не было места. По крайней мере, если я не соглашалась играть по его правилам.
Она смотрела в гигантский рот.
– Мерзость какая. Вам не кажется?
– Ну, не мне судить, – ответил Грилло.
– Вас не раздражает?
– Возможно, раздражение придет вместе с похмельем.
– Он говорил, что у меня нет чувства юмора, поскольку мне его… шутки не казались смешными. А еще потому, что и его я не считала смешным. Любовник он был, да, великолепный. Но смеяться?.. Нет.
