– Ты собирался что-то сказать, Катц?
– Нет, не собирался.
– Ты хотел сказать о том, насколько порочна и неестественна страсть Томми-Рэя к сестре. Или, по-твоему, мы все неестественны? Ты. Я. Они. Думаю, в Салеме нас отправили бы на костер. Как бы там ни было… Ему очень хочется тебя искалечить. Идея кастрации мне лично понравилась.
При этих словах Томми-Рэй опустил нож, который он держал уже у живота Хови, на несколько дюймов ниже.
– Скажи ему, сынок, что ты собираешься отрезать. Томми-Рэй усмехнулся.
– Просто разреши мне это сделать, – сказал он.
– Видишь? – сказал Яфф. – Приходится употреблять свой родительский авторитет, чтобы его сдерживать. Так вот, Катц, вот что я собираюсь сделать. Я дам тебе фору. Я сейчас отпущу тебя, чтобы посмотреть, сумеет ли отпрыск Флетчера тягаться с моим. Ты ведь не видел, каким был твой папаша до нунция? Тот еще бегун.
Улыбка Томми-Рэя превратилась в смех, острие ножа повернулось, упираясь в ширинку Хови.
– А это, чтобы тебя развеселить…
При этих словах Томми-Рэй схватил Хови за шиворот и развернул, футболка Хови вылезла из джинсов, и Томми-Рэй распорол ее от поясницы до шеи, обнажив спину. Возникла секундная пауза, и ночной ветерок повеял на потную кожу Хови. Потом что-то коснулось его. Пальцы Томми-Рэя, липкие и влажные, поползли по спине Хови в обе стороны от позвоночника. Юноша дернулся, согнулся, пытаясь избавиться от этих пальцев. Но прикосновений стало больше – слишком много для человеческих рук, по дюжине с каждой стороны. Пальцы были такие сильные, что под ними лопалась кожа.
Хови оглянулся через плечо и увидел: в кожу его впилась белая щетинистая суставчатая лапа. Он вскрикнул и дернулся от отвращения, пересилившего страх перед ножом Томми-Рэя. Яфф наблюдал за ним, и его руки были пусты – на спину к Хови перебралась тварь, которую он только что ласкал. Хови чувствовал, как ее холодное брюхо прижалось к позвоночнику, а пасть присосалась к его затылку.
– Сними это с меня! – сказал он Яффу. – Сними! Томми-Рэй захлопал в ладоши, глядя, как Хови крутится, словно пес, что пытается поймать блоху.
– Давай-давай! – подзадоривал он.
– На твоем месте я не стал бы этого делать, – сказал Яфф. Не успел Хови спросить, почему, как получил ответ. Тварь укусила его в шею. Хови закричал и упал на колени. На его вопль ответил гул постукиваний и бормотаний, раздавшийся со стены и, крыши. Преодолевая мучительную боль, Хови снова повернулся к Яффу, чья личина сползла, и вместо аристократа перед Хови предстала громадная мерцающая фигура с головой человеческого эмбриона Хови смотрел на него одно мгновение – он услышал плач Джо-Бет, оглянулся в сторону деревьев и увидел ее в объятиях Томми-Рэя. Эту картину (залитые слезами щеки, раскрытый в рыдании рот) он тоже видел лишь несколько секунд. Боль в шее заставила его закрыть глаза, а когда он открыл их вновь, ни сестры, ни брата, ни их бесплотного отца уже не было.
Хови поднялся на ноги. Армия Яффа всколыхнулась. Нижние твари посыпались со стены на землю, за ними последовали те, что сверху. Они спускались по головам друг друга в очередности, соответствовавшей рангу каждого солдата их батальона, и вскоре копошились на лужайке в три или четыре слоя. Часть их выбралась из общей свалки и поползла в сторону Хови. Направлялись к нему и более крупные – те, что сновали по крыше. Хови смотрел на них зачарованно, но потом опомнился и, как был, унося на спине мерзкое существо, со всех ног бросился бежать со двора, на улицу.
Флетчер чувствовал боль и отвращение сына, но заставлял себя не обращать внимания. Хови отверг его ради дочери Яффа, для этого хватило миловидной внешности Джо-Бет. Если теперь сын страдал – что ж, он сделал выбор, он заслужил мучения и должен справиться сам. Если уцелеет, урок пойдет ему на пользу. Если же нет, то его жизнь, смысл которой он отверг, повернувшись спиной к своему создателю, закончится так же страшно, как и жизнь самого Флетчера. В этом есть справедливость.
Флетчеру было нелегко принять такое решение. Он ощущал боль сына, но гнал от себя его образ. Однако, несмотря на все старания, Флетчеру это не удавалось. Всякий раз чувства Хови прорывались сквозь заслон, и отец снова и снова переживал их вместе с сыном. Эта ночь стала ночью отчаяния для них обоих и, возможно, попыталась их воссоединить. Флетчер и его сын не утратили связи друг с другом.
Он позвал сына:
– Ховардховардховардхо… – Так он звал Хови в первый раз, когда выбрался из скалы. – Ховардховардховард…
Зов был ритмичный, как свет проблескового маяка на скалах, он повторялся снова и снова Флетчер верил, что сын не слишком ослабел и услышит его; но сам он думал только о предстоящем эндшпиле. Все шансы были на стороне Яффа, и оставалось одно: разыграть свой единственный гамбит и прибегнуть к последнему средству. Этого соблазнительного средства он боялся, ибо знал, как сильна в нем жажда трансформации. Прошедшие годы стали пыткой для него: связанный нормами выбранной морали, он вынужденно пребывал на одном и том же уровне существования в надежде победить зло, которое сам помог создать. Но он постоянно думал о побеге. Флетчер хотел освободиться от этого мира со всей его глупостью, отделиться от тела и превратиться в музыку – вслед за Шиллером он считал ее искусством искусств. Неужели перед лицом почти неизбежного поражения пришла пора положиться на интуицию и в последние мгновения жизни вырвать победу из рук; врага? Если так, нужно все как следует подготовить – и собственное освобождение, и место действия. Спектакля «на бис» для жителей Паломо-Гроува не будет. Если он, отвергнутый шаман, умрет незаметно, то вместе с ним погибнут и несколько сотен новых душ.
Он всегда старался не думать о возможных последствиях победы Яффа – он знал, что не вынесет такой ответственности. Но теперь, перед лицом последнего испытания, он заставил себя взглянуть в лицо правде. Если Яфф овладеет Искусством и получит свободный доступ к Субстанции, к чему это приведет?
Во-первых, существо не очистившееся, не совершившее подвиг самопожертвования, получит власть над тем, что доступно лишь совершенным. Флетчер сам не до конца понимал, что такое Субстанция (возможно, она выше человеческого понимания), но он был уверен: Яфф, который и нунцием воспользовался только для того, чтобы обойти правила, нанесет ей невосполнимый ущерб. Море мечты и остров (или острова – Яфф как-то упомянул об архипелаге) дано посетить человеку три раза в жизни – при рождении, перед смертью и когда он полюбил. На берегах Эфемериды люди соприкасаются с абсолютным и узнают то, что помогает им не сойти с ума в хаосе жизни. Коротко говоря, там человек может узнать, как и для чего он живет, может заглянуть в бесконечность и увидеть явление – явление тайны, поэзия и ритуал которого созданы в незапамятные времена. Если Яфф превратится в хозяина Эфемериды, катастрофа неизбежна. Тайны станут явными, святое будет осквернено, а те, кто отправится туда в поисках средства от безумия, не найдут излечения.
Была у Флетчера еще одна причина для страха, хотя он затруднялся ее сформулировать. Он вспоминал историю, что рассказал ему Яфф, когда тот впервые появился в Вашингтоне и предложил деньги для исследований и получения нунция. История про человека по имени Киссун – шамана, знавшего об Искусстве и его силе. Яфф встретил Киссуна в одном месте, которое называл Петлей времени. В тот раз Флетчер не очень ему поверил, но с тех пор случилось столько невероятного, что теперь Киссун и Петля казались обыденными вещами. Какую роль в нынешнем противостоянии играл шаман, Флетчер не знал, но инстинктивно подозревал, что тот поможет завершить войну. Киссун был последним из членов Синклита – ордена высших человеческих существ, охранявших Искусство с тех времен, когда человек впервые научился мечтать. Зачем же Киссун впустил Яффа, от которого за милю разило властолюбием и гордыней, в свою Петлю? От кого он там прятался? И что произошло с остальными членами Синклита?
