Глядя на стоящего рядом с Тамарой Григория, который совсем
не знал Зинаиду Васильевну, видел ее только один раз, но зато слышал от жены,
что мать была категорически против их брака, и который все-таки счел нужным
приехать хотя бы для того, чтобы поддержать Тамару, Люба вдруг отчетливо
поняла, что больше не будет встречаться с Олегом. Никогда.
* * *
Прошло две недели со дня смерти Зинаиды Васильевны, и
Родислав снова поставил перед Любой вопрос о своем ночном отсутствии. Что ж,
договор есть, его никто не отменял, и смерть мамы Зины ни на что не повлияла.
Люба молча кивнула, но почувствовала внутри болезненный укол. Это у нее все
кончено с Олегом, она больше никогда не поедет к нему, а у Родислава все
продолжается. Но у нее была слабая надежда на то, что продолжаться роман мужа
будет не очень долго, ведь если он мог две недели не ездить к Лизе, значит, он
не особенно горит этой любовью. Конечно, раньше он ездил к ней по три-четыре
раза в неделю, а вот пропустил две недели – и ничего. Люба даже втайне
надеялась, что, может быть, Лизе не понравится такое долгое отсутствие
возлюбленного, она закатит сцену, и тонкий и умный Родислав не сможет смириться
с подобной душевной черствостью подруги и уйдет, хлопнув дверью. Они
поссорятся, сначала на время, а потом и навсегда. И можно будет прекратить этот
чудовищный договор, и все войдет в свою колею, и они снова станут образцовыми
супругами, станут на самом деле, а не для видимости.
Когда Родислав ушел, Люба загадала: если вернется часа через
два-три, значит, у нее еще есть надежда. Она не спала всю ночь, смотрела на
часы, прислушивалась к шуму спускающегося и поднимающегося лифта, то и дело
подходила к окну и выглядывала на улицу. Но Родислав вернулся, как и раньше, в
половине седьмого. Надежда рухнула, они не поссорились.
Маленькой Леле родители постарались объяснить про бабушку в
самых мягких и деликатных выражениях. Девочка не заплакала, как обычно делала,
когда ей бывало кого-нибудь очень жалко, а только сильно побледнела и
схватилась за край стола, словно готова была вот-вот упасть. Родислав подхватил
ее на руки, прижал к себе, забормотал что-то ласковое и утешительнее, но Леля
вырвалась и убежала в детскую. Когда через минуту следом за ней туда вошла
Люба, девочка лежала в своей кроватке, отвернувшись к стене.
– Лелечка, – позвала Люба.
– Не мешай мне, – послышался ответ. – У меня
горе, я буду страдать.
Ошеломленная Люба несколько минут стояла молча, не зная, как
реагировать.
– Ты будешь плакать? – осторожно спросила она.
– Нет, я буду страдать. По-настоящему.
– Это как? Все страдают по-разному. Одни тихонько
плачут, другие кричат.
– Я не буду плакать и кричать, – заявила
Леля. – Я буду страдать молча.
– Лелечка, это неправильно, – мягко сказала
Люба. – Нельзя страдать молча. Если тебе больно, если ты переживаешь, тебе
обязательно надо рассказать об этом мне или папе, потому мы самые близкие для
тебя люди. Мы тебя утешим, поддержим тебя, может быть, что-то объясним, чтобы
ты страдала не так сильно. Ты страдаешь из-за того, что тебе жалко бабушку? Ну
скажи же, не молчи.
– Мне жалко тебя, папу и себя. И еще дедушку и Колю. И
тетю Тому с дядей Гришей. Потому что вы все страдаете. Ты плачешь, я слышала.
Тетя Тома тоже плачет. Колька ходит грустный. Вам всем плохо, потому что
бабушки больше нет. И мне всех вас жалко.
Леля произнесла эту длинную тираду, не поворачиваясь, и Люба
не могла видеть выражения ее личика. Она встала на колени рядом с кроватью,
повернула дочь к себе и крепко обняла.
– Солнышко мое, девочка моя, я не хочу, чтобы ты
страдала. Мы с папой этого не хотим. Не нужно нас жалеть, мы взрослые и
сильные, мы справимся, и все будет хорошо. Только дай мне слово, что ты не
будешь больше лежать лицом к стенке и молча страдать, ладно? Договорились?
– Нет, – прозвучало в ответ. – Я буду
страдать. И буду вас жалеть.
Люба долго уговаривала ее, но Леля так и лежала,
отвернувшись к стене, пока не уснула.
На следующий день Любе на работу позвонили из детского сада.
– Любовь Николаевна, что с вашей девочкой? Она ни с кем
не играет, даже не разговаривает, взяла стульчик, уселась в углу лицом к стене
и сидит. Она не заболела?
– А лоб вы трогали? – забеспокоилась Люба. –
Температуру ей измеряли?
– Температуры нет, но вид у Лели болезненный. Наверное,
будет лучше, если вы ее заберете из садика прямо сейчас.
Люба бегом помчалась к начальнику отдела.
– Ну что это такое, Любовь Николаевна! –
возмутился начальник. – Вы только-только вышли с больничного по уходу за
ребенком – и опять? Что на этот раз? Простуда? Грипп? Скарлатина?
– Я не знаю, – расстроенно ответила Люба. –
Мне только что из детского сада позвонили, с Лелей что-то не в порядке.
Отпустите меня, пожалуйста, я заберу ее домой, а завтра все, может быть, и
пройдет. Я уверена, что это не грипп и не простуда, это нервное, она переживает
из-за смерти бабушки..
– В прошлый раз было то же самое, – недовольно
проворчал начальник планово-экономического отдела. – Она у вас переживала
из-за того, что все в доме плачут. Ладно, идите. Но было бы лучше, если бы
завтра вы были на работе, а не звонили мне, что у вас опять больничный.
– Я постараюсь!
Люба домчалась до детского сада и забрала дочку. Леля и в
самом деле выглядела не лучшим образом, даже хуже, чем накануне, когда ей
объяснили, что бабушки больше нет.
– У тебя что-нибудь болит? – тревожно спрашивала
Люба. – Голова? Горло? Животик?
– Ничего не болит. Мне плакать хочется.
– Ну так поплачь, – разрешила Люба.
Девочка расплакалась, потом у нее, как обычно, поднялась
температура, и Люба всю ночь просидела в детской, на полу, рядом с Лелиной
кроваткой, то и дело щупая лобик и прислушиваясь к дыханию дочери. Но к утру
все прошло. Леля была по-прежнему грустной, однако выглядела она получше,
температуры не было, и бледность исчезла.
– Родик, я не могу сейчас снова брать больничный, меня
начальник убьет, – сказала она мужу. – А вести Лельку сегодня в сад я
еще побаиваюсь.
– Никаких проблем, – тут же отозвался
Родислав, – иди на работу, я посижу с ней. У меня сегодня нет занятий. А
даже если бы и были – всегда можно прогулять.
«Он хороший муж, – говорила себе Люба, трясясь в вагоне
метро, – внимательный, заботливый, добрый. Он не отстраняется ни от меня,
ни от детей. ТАМ все не очень серьезно, ТАМ все скоро кончится. Родик дорожит
нашей семьей и нашим браком, просто у него помрачение рассудка, точно такое же,
как было у меня с Олегом. Но у меня прошло. И у него пройдет. Может быть, не
так скоро, как у меня, но рано или поздно пройдет. Он хороший отец, он любит
наших детей и не променяет их ни на какую Лизу, будь она хоть трижды красавица
и умница». Ей сейчас трудно было даже представить и вспомнить свое состояние
тогда, в начале лета, когда Родислав показался ей стареющим, несвежим и
помятым, когда она вдруг увидела дефекты его внешности и сравнивала ее с
внешностью Олега, молодого, подтянутого и гладкого, когда муж внезапно стал для
нее скучен и тягостен. «Как я могла так подумать? – недоумевала
она. – Как я могла смотреть на Родика такими глазами? У меня, наверное, в
голове помутилось. На меня тогда наваждение нашло».
