– Ну, это ты зря. У самок тоже есть свое представление
об идеальном самце, и они тоже самцов не спрашивали, удобно ли им быть такими.
Просто придумали и начали требовать, чтобы самцы соответствовали, а иначе
начинаются скандалы, выяснения отношений и домашняя лесопилка.
– Так в том-то и беда! – воскликнул Змей. –
Ты, как настоящий философ, зришь в корень проблемы, только не можешь ее
сформулировать. А все потому, что твоя философия оторвана от
естественно-научных знаний, она такая, знаешь ли, вещь в себе, ни с чем
окружающим не соприкасающаяся. А естественные науки, в частности медицина и
особенно наука о мозге, давно уже доказали, что мужчины и женщины устроены
совершенно по-разному не только в смысле деторождения, но и в смысле мышления,
отношения с миром и эмоционального строя. Мужчины, когда придумывали свой идеал
жены, ориентировались только на себя, они и в голову не брали, как на самом
деле устроены женщины и какими они могут быть, а какими не могут в принципе. Ту
же ошибку допустили и женщины, когда формулировали для себя идеал мужчины. Да
вот хоть самый простой пример возьми: самки хотят, чтобы самец был добытчиком,
приносил к очагу мясо, но при этом находил время заниматься детенышами и имел
физические и душевные силы быть с самкой мягким, нежным и любящим и помогать ей
поддерживать огонь в очаге.
– А что в этом плохого, скажи на милость?
– Плохого-то ничего, только оторвано от реалий. Если
самец умеет быть добытчиком, это означает, что он жесткий, отважный, грубый,
сильный, быстрый и что он тратит на добывание пропитания все свои силы и время.
Когда ему детенышами заниматься и очаг поддерживать? Откуда у него возьмутся нежность
и мягкость? Если нежность и мягкость, тогда уж не добытчик, а так, мальчик на
побегушках. Нежный и мягкий и на детей время найдет, и самке поможет, и
ласковое слово ей скажет, но мяса в избытке к очагу уже не притаранит. Одно
исключает другое. Понимаешь, о чем я?
– Понимаю, – задумчиво ответил Камень. –
Получается, чтобы быть идеальным мужем, самец должен уметь добывать пропитание,
а потом прикидываться нежным и мягким, то есть обманывать, так, что ли?
– Ну, примерно. Зато если он на самом деле добрый и
нежный, то обманывать и прикидываться добытчиком он уже не сможет. Можно
подделать чувства и эмоции, а способности и физическую мощь подделать нельзя,
они или есть, или их нет. И вот если доброму и мягкому все-таки приходится
притворяться добытчиком, знаешь, что получается?
– Что?
– Он становится шакалом. Пропитание-то надо добыть, а
как, если нет ни силы, ни прыти, ни умения, ни жестокости, если не умеет в
спину бить и глотку рвать? Значит, приходится воровать или мародерствовать,
чтобы жена была довольна. И тысячи нормальных приличных самцов ввязываются в
авантюры ради быстрого обогащения, позволяют себя использовать, потом
оказываются в долгах или, еще хуже, в тюрьме. Имущество отбирают, семья
страдает. А все почему? Потому, что самки придумали принципиально невозможный
идеал и требуют, чтобы самцы ему соответствовали. И у самок такая же история:
самцы хотят, чтобы в быту самки полностью растворялись в мужьях и ничем их не
раздражали, то есть не имели собственной индивидуальности, но в постели чтобы были
именно индивидуальны и неотразимы. А как женщина может быть в сексе
индивидуальной и неотразимой, если эту индивидуальность ей пришлось в себе
затоптать, чтобы, не приведи господь, своему самцу чем-нибудь не помешать?
Никак не может. Вот поэтому и получается, что яркие и сексуальные женщины
остаются одни, с ними все с удовольствием крутят любовь, но жениться на них
никто не хочет, потому что чуют: не станет она давить в себе собственную
неповторимость. А покорные и готовые себя затоптать легко находят мужей, только
эти мужья очень скоро начинают им изменять с яркими и сексуальными, но при этом
разводиться ни в какую не хотят, потому что постель – это одно, а жизнь бок о
бок – совсем другое. Вот такой парадокс. Люди сами себе его создали, а теперь
мучаются и не знают, как правильно жить.
– А ты знаешь?
– Что?
– Как правильно жить.
– Эх, мил-друг, да кабы я знал, как правильно жить, мне
б цены не было, – с горечью произнес Змей. – Вся моя мудрость в том и
состоит, что я точно знаю одно: ничего-то я не знаю. Слушай-ка, ты не заболел
часом?
Змей плотнее прижался к Камню, на несколько мгновений замер,
потом приподнял голову:
– Тебя, по-моему, знобит. И бронхи у тебя забиты
мокротой, я слышу. Да ты, брат, простыл! Чем тебя полечить?
– Только Ветром, больше меня уже ничего не берет. Вот
если он прилетает из Сахары, тогда мне хорошо помогает.
– Так, может, позвать его? Я знаю, где искать, он мне
сказал, когда улетал.
– Да толку-то его искать! – безнадежно выдохнул
Камень. – Он в Норвегии с биатлоном балуется, откуда там теплый сухой
воздух? Там сырость и холод собачий.
– А что же делать? – огорчился Змей. – У тебя
явно начинается бронхит, если немедленно не принять меры, он может перерасти в
пневмонию.
– Буду терпеть, – сдержанно, с мужественной
скорбью заявил Камень.
– Нет, это нельзя так оставлять, – забеспокоился
Змей. – Скажи Ворону, пусть принесет тебе оттуда какое-нибудь средство, у
людей полно всяких таблеток и микстур. Да вот хоть горчичники пусть принесет,
штучек сто, и облепит тебя. Надо же как-то бороться с бронхитом.
– Нельзя, – строго сказал Камень. – Ничего
оттуда приносить нельзя. Ты же знаешь правила. Не дай бог, что-нибудь нарушим,
потом хлопот не оберешься. Ну представь, Ворон упрет из аптеки сотню
горчичников, никто не заметит, потом придет ревизия, обнаружит недостачу,
схватят материально ответственное лицо и в тюрягу упекут. Кому это надо?
Змей отполз на некоторое расстояние, послушал окружающий
мир, потом повернул голову в сторону Камня.
– Но ты же можешь сделать так, чтобы никто не
пострадал, – осторожно произнес он. – Ты же умеешь.
– Замолчи! – крикнул Камень и уже тише добавил: –
Замолчи немедленно. Даже думать об этом не смей. Этого тоже нельзя делать. Мало
ли что я умею. Нельзя – и все. Нельзя вмешиваться ни в прошлое, ни в будущее. И
вслух никогда об этом не говори, чтобы никто не услышал.
Змей с интересом посмотрел на друга.
– Ты хочешь сказать, что никогда не нарушаешь правила?
Никогда-никогда? Вот умеешь изменять реальность, но лежишь тут тихой сапой и
никогда не пользуешься этим? Прости, мил-друг, но не верю.
– Ну и не верь, – сердито огрызнулся
Камень. – Не больно-то и хотелось.
Это было его большой тайной, состоящей из двух тайн
поменьше. Первой, кроме него самого, владели Ворон и Змей: Камень умел изменять
реальность, причем в любых масштабах, от жизни маленького комара до исхода
грандиозных сражений. Даже Ветру об этом знать не полагалось – разболтает по
легкомыслию. А вот второй тайной Камень владел единолично: иногда он все-таки
нарушал запрет и кое-что изменял. Так, по мелочи. Когда очень уж хотелось,
когда начинало болеть сердце и не было сил терпеть и сопротивляться соблазну.
Когда-то давно, еще в далекой молодости, Камень не был таким умным и менял
реальность направо и налево, сообразуясь с собственными представлениями о благе
и справедливости. И только с годами он понял всю мудрость запрета и стал его
соблюдать. Для всех – соблюдать свято. И только он один знал, что все-таки
иногда нарушает. Правда, Змей почему-то усомнился… Неужели он, Камень, где-то
допустил прокол и дал основания себя подозревать? Впрочем, Змей мудрый и
хитрый, он чего не знает точно, о том догадаться может.
