– Как?! Когда ты успел?
– Я съездил на Центральный телеграф и позвонил. Если
что, Женя подтвердит папе, что я был в «Интуристе», это рядом, Женька и не
заметил, что я на телеграф бегал. Тамара сказала, что прилетит первым же
рейсом.
– Папа ее убьет, – пробормотала Люба. – Будет
страшный скандал.
– Любаша, разве об этом надо сейчас думать? Сейчас надо
думать о маме, о том, чтобы у нее все обошлось. Если у мамы все будет хорошо,
мы с тобой придумаем, как развести Тамару с Николаем Дмитриевичем, чтобы они в
палате не столкнулись, ведь мы теперь с тобой мастера по составлению хитрых
графиков, правда? – Он весело подмигнул ей и дотронулся до ее плеча.
– А если все будет плохо? – мужественно спросила
Люба и сама себе удивилась: как у нее язык повернулся сказать такое?
– Если, не дай бог, все будет плохо, то папе будет уже не
до семейных ссор. И тебе, и Тамаре. Но давай надеяться на то, что этого не
случится.
* * *
– Я не могу так! – завопил Камень. – Ты что,
издеваешься?! Что ты тянешь кота за хвост? Там человек между жизнью и смертью,
а ты мне какие-то разговоры на крылечке пересказываешь! Говори быстро, чем дело
кончилось. Ведь все обошлось, правда? Скажи, что все обошлось!
– Я, между прочим, ничего зря не пересказываю, –
обиделся Ворон. – Я хочу тебе, идиоту неотесанному, показать, что твой
Родислав вполне приличный человек и, когда надо, ведет себя достойно. Он
неглупый и незлой. Тебе, дураку старому, должно быть приятно это слышать, а ты
капризничаешь. И вообще, не дави на меня, у меня тоже сердце есть и нервы, и
они не каменные и не железные.
– Ка-ак? – охнул Камень. – Значит, все плохо?
Ворон молча кивнул и издал странный звук, похожий на всхлип.
– Как же так? Почему? – теребил его Камень. –
У мамы Зины сердце не выдержало?
– Да нет, не в этом дело. Врачи очень хорошие попались,
они и с диагнозом не ошиблись, и с сердцем все правильно сделали, вызвали на
операцию кардиолога и самого лучшего реаниматолога. Желчный пузырь удалили, а у
Зинаиды тромб оторвался и закупорил артерию. У нее, оказывается, давным-давно
был тромбофлебит, а она и не знала. Она же к врачам ходить не любила, здоровьем
своим не занималась вообще. Мужу в молодости про мигрень впаривала, а настоящие
болезни не лечила. Вот такая грустная история.
– А Тамара? Успела она приехать?
Ворон отрицательно помотал головой.
– Не успела. Она прилетела первым же самолетом, но все
уже было кончено. Ой, как она убивалась! Ты себе представить не можешь. Даже
больше, кажется, чем Люба. Хотя Люба такая скрытная, вся в себе, ничего наружу
не выставляет, ничего не показывает… С ней не угадаешь. А Тамара как к Любе
домой из аэропорта приехала, так до самых похорон и прорыдала.
– Надо же, – с удивлением заметил Камень, – а
мне казалось, что она к матери несколько прохладно относится, с детства ее
дурищей называла, курицей безмозглой.
– Не, – Ворон снова мотнул головой, – она ее любила.
Хотя обзывала, конечно, по-всякому. Но любила очень сильно. И знаешь что она
Любе на похоронах сказала? Я, говорит, всю жизнь буду благодарна маме за то,
что она была такой, какой была, и в детстве обращалась со мной так, как
обращалась. Потому что это заставило меня научиться сопротивляться, и эта наука
мне очень пригодилась в жизни. Я перестала бояться неудач, я никогда не боялась
критики, потому что с детства привыкла к тому, что меня шпыняют и считают
уродом. И если бы я не стала такой, какой стала, моя жизнь не сложилась бы так,
как она в конце концов сложилась. А сложилась она очень и очень счастливо. У
меня есть любимая работа, которая у меня хорошо получается, и есть любимый
человек, который тоже меня любит. Больше для счастья мне ничего не нужно. И все
это у меня есть только благодаря тому, что мама вырастила меня такой, какой
вырастила. Я даже за «оскомылок» ей теперь благодарна, потому что с детства
приучалась к оскорблениям, и теперь меня ничто не берет. И так горько плачу я
потому, что поняла это только сейчас. Если бы поняла хоть чуть-чуть раньше, я
бы обязательно маме это сказала. А теперь она так никогда и не узнает, что я
все поняла и очень ей благодарна.
– А генерал наш как себя вел?
– Ты насчет Тамары интересуешься?
– Ну да. Ясно, что он по жене горевал, все-таки сколько
они вместе прожили-то? С сорок третьего по семьдесят восьмой – это выходит
тридцать пять лет, не кот начхал. А вот с Тамарой-то как?
– Никак. Он делал вид, что не замечает ее. Не
разговаривал с ней, не обращался, а когда она к нему обращалась – не
откликался. На похоронах это было как-то незаметно, там никто особо друг с
другом не общался, а на поминках он уж постарался, чтобы никому ничего в глаза
не бросалось. Ты знаешь, что он сделал, этот генерал? Ни в жисть не догадаешься!
Он попросил Любу, чтобы та посадила Тамару на другом конце стола, тогда
незаметно будет, что он с ней не разговаривает. В общем, ужас! Вот ведь
характер, а? Такой день, такое горе, а он помнит, что выгнал Тамару из дому и
что она теперь ему не дочь. Другой на его месте примирился бы, обнялся бы с
дочерью, расцеловался, простил, а этот – нет. Кремень.
– А по-моему, просто самодур, – флегматично
заметил Камень.
* * *
– Надо ехать выбирать гроб, – монотонно твердила
Люба, – и место на кладбище тоже нужно организовать. Я не представляю, как
это – выбирать гроб для мамы. Я не смогу. Тамара, ты со мной поедешь?
Тамара ничего не отвечала, только плакала, уткнувшись в
ладони.
– Вам ничего не нужно делать, – твердо сказал
Родислав. – Место на кладбище организуют люди Николая Дмитриевича, они
этим уже занимаются. Если вы дадите добро, они выберут гроб, обивку, венки –
все, что полагается. Так принято, все же понимают, как вам трудно этим
заниматься.
– Так нельзя! – Люба хваталась за голову. –
Это же наша с Томой мама, как мы можем доверить такие хлопоты чужим людям? Мы
должны сами, сами…
Но Родислав видел, что сами они ничего не смогут – настолько
раздавлены были сестры внезапно свалившимся горем. Если бы Зинаида Васильевна
была старой или долго и тяжело болела, у них было бы время морально
подготовиться к тому, что в любой момент она может уйти, но ведь ей еще даже
пятидесяти семи не исполнилось, и на здоровье она никогда не жаловалась, и к
докторам не ходила, и таблетки пила только при головной или зубной боли, и при
такой внезапной кончине Люба и Тамара оказались совершенно не готовы переживать
утрату и не могли выйти из шока. Родислав вспоминал себя в первые дни после
смерти отца: Евгений Христофорович давно страдал болезнью сердца, и все были
готовы и к сердечным приступам, которые регулярно случались, и к трагическому
концу, но все равно было очень больно и очень страшно, и произошедшее казалось
невозможным, нереальным, и любое действие, направленное на подтверждение этого
страшного, вызывало еще большую боль, будь то подготовка к похоронам или
занавешивание зеркал темной тканью. Но он помнил и другое: те же действия хотя
и вызывали боль, но какую-то другую, эти действия отвлекали, не давали полностью
сосредоточиться на своем горе. Он только теперь, глядя на жену и ее сестру,
понял, что есть разница между выбором гроба и места захоронения и всеми
остальными печальными хлопотами. Эти «остальные» заботы хоть и скорбные, но
действительно способны отвлечь человека и вывести из шока, а вот гроб и могила
– это жестокие и неоспоримые символы окончательности и непоправимости, и для
того, чтобы иметь с ними дело, нужны душевные силы, которых ни у Любы, ни у
Тамары не было.
