– Ты что имеешь в виду? – нахмурился Камень,
почуяв недоброе.
– Ну… это самое… Ну, ты сам знаешь, – смутился
Ворон.
– Нет!!! Не смей мне этого предлагать! Не смей даже
думать об этом!
– Ну, Камешек, миленький, – взмолился
Ворон, – ну пожалуйста, я очень тебя прошу! Ведь так будет лучше для всех.
– Для кого – для всех?
– Для Лели. Она же так этого хочет.
– Еще для кого? – требовательно спросил Камень.
– Для Вадима.
– Это еще почему? С чего ты решил, что для Вадима это
будет хорошо?
– Ну как же, Леля такая чудесная девочка, такая
талантливая, неординарная, красивая. Ему с ней хорошо будет. Она будет его
любить, будет ему стихи посвящать, а он будет радоваться и гордиться.
– Ага, потом они поженятся, будут жить долго и
счастливо и умрут в один день, – насмешливо добавил Камень. – В твоей
тупой башке нет ничего, кроме дешевой романтики, которой ты набрался непонятно
где.
– Очень даже понятно где, – с достоинством
возразил Ворон. – В книгах. Ты же знаешь, я почитать люблю, где брошенную
или просто забытую книжку увижу – обязательно остановлюсь и почитаю. Если бы
можно было оттуда сюда книги забирать, я бы ограбил какую-нибудь библиотеку и
целыми днями читал бы. Чем тебе моя идея не нравится? По-моему, очень хорошая
идея.
– Идея плохая, и ничего хорошего в ней нет, –
отрезал Камень. – Реальность менять нельзя. Это закон.
– Но законы же можно нарушить. Ну совсем чуть-чуть, а?
Пусть этого переодетого не будет, пусть маньяк начнет приставать к Леле, а
Вадим с собакой ее спасет. А, Камешек?
Камень угрюмо молчал. Ворон спрыгнул с ветки и подковылял
поближе, к тому самому месту, где у Камня располагалось ухо.
– Я же знаю, ты понемножку нарушаешь закон, – еле
слышно прошептал он. – Ты никогда не признаешься, но мне-то все известно.
Я иногда случайно попадаю туда, где уже был, и вижу – там все по-другому.
Значит, ты наколдовал. Скажешь, нет?
Камень по-прежнему хранил молчание. Ворон пощекотал крылом
каменный нос и переместился к другому уху.
– Я же не прошу тебя о глобальных переменах, я не хочу,
чтобы в какой-нибудь стране выбрали другого короля…
– Президента, – машинально поправил его Камень.
– Да один хрен, я все равно ничего такого не прошу. Я
даже не прошу, чтобы ты оживил мертвого. Я прошу о малости – о том, чтобы
мальчик познакомился с девочкой, потому что им обоим от этого будет лучше.
– Это неизвестно, – сухо заметил Камень. – Может
быть, им будет только хуже. Например, Леля Вадиму не понравится, он и дальше не
будет обращать на нее внимания, у него вообще, может быть, есть другая девочка.
Сколько ему сейчас лет?
– Семнадцать или около того. Может, шестнадцать.
– Ну вот, самое время с девочками крутить. У него есть
девочка, и наша Леля ему на фиг не нужна. Пока что Леля тихо страдает и мечтает
о нем, стихи пишет, вот и пусть пишет. А вдруг благодаря нашим переменам ей
придется бешено ревновать и страдать еще больше? Так что еще неизвестно, будет
ли кому-то лучше от этих перемен.
– Да не может Леля Вадиму не понравиться! – горячо
зашептал Ворон. – Она такая чудесная, такая необыкновенная, ты просто не
понимаешь, потому что никогда ее не видел своими глазами. Ты мне поверь, наша
Леля – чудо.
– Хорошо, – согласился Камень. – Допустим, ты
прав и Леля мальчику понравится. Но что делать, если у него отношения с другой
девочкой? Ему придется ее обманывать? Или бросить ее? Она будет страдать. А с
какой стати я буду делать так, чтобы она страдала? Ты хочешь сделать хорошо для
Лели за счет других людей, которым будет плохо. Это неправильно. И не
уговаривай меня. Я ничего менять не стану. Вот как сложилось – так пусть и
будет.
– Леля страдает, – жалобно проныл Ворон.
– Пусть страдает, – равнодушно ответил Камень.
– Так ведь жалко же…
– Мне не жалко. И тебе не должно быть жалко. Это люди,
у них своя жизнь, свои песни, и они их поют, как умеют. А мы с тобой – не люди,
у нас жизнь другая, и не нам с тобой судить, что там в их жизни хорошо, а что
плохо. Тем более жизнь у них короткая, а у нас с тобой бесконечная, и мы их
никогда не поймем. Мы можем только развлекаться, глядя на то, как нелепо они
распоряжаются своей короткой жизнью.
– Ты злой, – снова констатировал Ворон, на этот
раз с упреком.
– Да, я недобрый, – согласился Камень.
– Ты жестокосердный.
– Я – философ, который смотрит на людей из вечности.
– Интересно ты рассуждаешь! – возмутился
Ворон. – А что же, по-твоему, я делаю из вечности?
– А ты людей любишь. И в этом принципиальная разница
между мной и тобой.
* * *
Это был обыкновенный воскресный обед, на который, как
всегда, приехал Николай Дмитриевич. Стоял солнечный морозный декабрьский день,
Москва готовилась встречать Новый год, от елочных базаров веяло запахом свежей
хвои, к прилавкам магазинов, где для плана к концу года «выбросили» дефицитные
товары, тянулись длинные оживленные очереди, и повсюду шло обсуждение насущных
предпраздничных вопросов: с кем встречать, что подать на стол и что надеть.
Настроение в семье Романовых было приподнятым: только
недавно они порадовались за Андрея Бегорского, которого после введения
хозрасчета и самофинансирования выбрали директором завода, где он был главным
инженером, а теперь и Тамара преподнесла приятный сюрприз: она оформила все
необходимые разрешения на занятие индивидуальной трудовой деятельностью в сфере
парикмахерских услуг. Звучало это ужасно казенно, но все понимали, что на самом
деле отныне для творческих устремлений Тамары не будет никаких преград. У нее
теперь нет начальников, с этого момента она сама себе хозяйка. Помимо всего
прочего, это означало, что она сможет приезжать в Москву когда захочет, а не
тогда, когда ее отпустит заведующая. Этому последнему обстоятельству Люба
радовалась больше всего. Ей очень не хватало любимой сестры, она скучала по
Тамаре и каждый раз с нетерпением ждала возможности уединиться с ней и
поговорить. И каждый раз ей казалось, что наговориться всласть им все равно не
удалось. Тамара приезжала редко, запись к ней была очень плотной, и заведующая
отпускала своего лучшего мастера только в отпуск, даже несколько дней за свой
счет брать не разрешала. «Теперь все будет иначе!» – ликовала Люба.
Николай же Дмитриевич отнесся к этой новости сдержанно и
даже как будто с неудовольствием.
– Как бы Томка вразнос не пошла, – сказал он,
покачав головой. – Все-таки одно дело – государственное предприятие, там и
дисциплина финансовая, и администрация, и совсем другое дело – полная свобода.
Народ у нас к свободе не приучен, сразу с тормозов сорвется и в анархию скатится.
Боюсь я за Томку, нарушит что-нибудь и сама не заметит, как под судом окажется.
Не надо бы ей этой свободы, неизвестно еще, чем она обернется. Законы свежие
совсем, сырые еще, необкатанные, как их применять – никто не знает, идет полный
разнобой, одни считают, что так, другие – что сяк, третьи – что эдак, Томка-то
в этом не разбирается, наколбасит чего-нибудь. Закон надежен только тогда,
когда у него есть развитая инфраструктура, есть практика применения, есть
подзаконные акты и инструкции с разъяснениями, есть службы, которым вменено в
обязанность следить за его выполнением. А пока ничего этого нет, я не могу быть
спокойным за Тамарку.
