— Иоганн! — позвал он одного из них. — Иоганн! Твой сон! О боже! Твой сон!
По всей видимости, меня здесь ожидали.
Не стану обманывать вас и говорить, что я не удивился. Удивился, даже очень. Но я уже научился притворяться человеком и поэтому стал вести себя как желанный гость — неважно, человека они ждали или нет.
— Закрой дверь, — велел я юноше.
В моем голосе прозвучала повелительная интонация, которой нельзя было ослушаться. Юноша опустился на четвереньки и прополз мимо меня с низко опущенной головой, потупив глаза, чтобы закрыть дверь.
Я не осознал, пока дверь не захлопнулась, каким значимым стал этот дом, где Гутенберг работал над своим тайным изобретением. Возможно, здесь я узнаю ответ на вопрос, волнующий каждого, если он честен сам с собой: «Зачем я живу?» Пока у меня не было ответа, но после нескольких прозвучавших слов меня переполняло легкомысленное чувство радости. Путь сюда был долог, я много раз терял веру и отчаивался достигнуть цели, но в этом доме находился человек, способный освободить меня от разлагающего душу страшного подозрения, что никакой цели у меня вообще нет: я снился Иоганну Гутенбергу.
— Кто из вас Иоганн Гутенберг? — спросил я. — Мне кажется, у нас есть общее дело.
В ответ на мой призыв поднялся впечатляюще высокий широкоплечий человек с крупной головой и волосами цвета соли с перцем. Он смотрел на меня покрасневшими и припухшими изумленными глазами.
— Вы говорите те самые слова, — сказал он, — которые говорили в моем сне. Я уверен, потому что проснулся и спросил жену, что вы могли иметь в виду, когда сказали про наше дело. Я подумал, что мы забыли оплатить какие-то счета. Она ответила, что лучше мне заснуть и забыть об этом. Но я не мог заснуть. Я пришел сюда, в то самое место, где я встретил вас во сне и где вижу вас теперь.
— И что вы ответили мне во сне?
— Я сказал: добро пожаловать в мою мастерскую, мистер Б.
Я наклонил голову в легчайшем из поклонов.
— Я Джакабок Ботч.
— А я…
— Иоганн Гутенберг.
Человек на миг улыбнулся. Он явно нервничал в моем присутствии, что было естественно. Ведь перед ним стоял не один из купцов города Майнца, зашедший в гости посплетничать и выпить пива. Это был сон, пробравшийся из мира снов в мир яви.
— Я не причиню вам вреда, сэр, — заверил я.
— Легко сказать, — ответил Гутенберг, — но трудно доказать.
Я поразмыслил немного, потом медленно, чтобы никого не напугать, наклонился и поднял нож, оброненный молодым человеком. И подал нож ему, ручкой вперед.
— Вот, — предложил я, — возьмите. Если мои слова или действия встревожат вас, отрежьте мне язык и выколите глаза.
Юноша не шевельнулся.
— Возьми нож, Питер, — сказал Гутенберг. — Но тебе не понадобится ни резать, ни колоть.
Юноша взял свой нож.
— Я умею им пользоваться, — предупредил он. — Мне уже случалось убивать людей.
— Питер!
— Я говорю правду, Иоганн. Именно ты хотел превратить этот дом в крепость.
— Да, я хотел этого, — отозвался Гутенберг почти виновато. — Но мне есть что защищать.
— Я знаю, — кивнул Питер. — Так почему ты впускаешь это… это существо?
— Не будь жестоким, Питер.
— Разве убить его — жестокость?
— Нет, если бы я заслужил, — вмешался я. — Если бы я хотел причинить вред кому-то или чему-то под этой крышей, вы были бы вправе вспороть меня от паха до глотки.
Юный Питер смотрел на меня потрясенно. Он открывал и закрывал рот, словно хотел ответить, но не издавал ни звука.
А у Гутенберга было что сказать.
— Давайте не будем говорить о смерти, когда то, о чем мы мечтали, наконец-то близится.
Он улыбался, и я увидел его молодым и счастливым — таким он когда-то был, пока изобретение и необходимость охранять его от хищения или копирования не превратили его в недосыпающего и вечно настороженного усталого человека.
— Пожалуйста, друг мой, — произнес я, подходя ближе, — считайте меня выходцем из ваших грез, где вас впервые посетило видение.
— Вы знаете о видении, из которого родился мой станок?
— Конечно.
Я ступил на зыбкую почву, поскольку не знал, что за станок придумал Гутенберг: то ли машинку для ловли вшей, то ли механизм для разглаживания стрелок на брюках. Но в его доме я оказался не случайно, это уж точно. Я снился Гутенбергу. Ему снились слова, которые он говорил мне, и мои ответы.
— Я буду весьма польщен, — продолжал я, — если смогу увидеть тайну крепости Гутенберга.
Я говорил так, как на моей памяти говорили знатные люди, — отстранение, будто ничто не имело для них особого значения.
— Это честь для меня, мистер Ботч.
— Просто мистер Б., этого достаточно. А я буду звать вас Иоганн, потому что мы уже встречались.
— Уже встречались? — переспросил Гутенберг, проводя меня через первую комнату мастерской. — Я вам тоже снился, как вы мне?
— К превеликому сожалению, мне редко снятся сны, — ответил я. — Опыт мирской жизни с ее жестокостью и разочарованием истребил мою веру в подобные вещи. Я скитаюсь по миру, скрываясь за этим обожженным лицом, чтобы испытать человеческое милосердие.
— Отсутствие милосердия, хотели вы сказать.
— Это еще мягко сказано.
— Но, сэр, — заговорил Гутенберг неожиданно страстно, — скоро начнется новая эпоха. Можно избавить мир от жестокости, если дать людям лекарство от невежества, потому что с невежества и начинается жестокость.
— Смелое утверждение, Иоганн.
— Но ведь вы знаете, почему я так говорю? Вас бы здесь не было, если бы вы не знали.
— Все здесь, — сказал очень грубый голос.
Он принадлежал невероятно тучному человеку — архиепископу, если судить по роскошному облачению и инкрустированному драгоценными камнями кресту. Крест висел на толстой шее с жирными складками, усеянными пятнами от неумеренного употребления вина. Но его аппетит к еде и выпивке не утолил иного голода, призвавшего его служить Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Глаза под тяжелыми веками лихорадочно блестели. Этот человек болен больной властью. Его плоть была белой, как обескровленное мясо, лицо покрывала пленка пота, оставившего темные пятна на алой ермолке. В одной руке он держал посох из чистого золота, изогнутый сверху наподобие пастушьего, украшенный множеством рубинов и изумрудов. На их стоимость можно было бы купить десять тысяч овец. В другой руке, благоразумно опущенной вниз, архиепископ держал большую свиную кость с ломтем недоеденного окорока.
— Итак, — продолжал он, — неизбежно следует вопрос: на чьей вы стороне?
