Он услышал выстрел, еще один. Почувствовал, как всем своим весом навалилась на него медведица, придавив к земле. Ее кровь бежала по его лицу.
«Неужели спасен?» — подумал он словно о ком-то другом.
По мере того как он укреплялся в этой мысли, другая его часть, у которой не было ни ушей, чтобы слышать, ни глаз, чтобы видеть, да которой это было и не нужно, тихо покидала этот мир. Органами чувств, о существовании которых Уилл и не подозревал, он созерцал звезды сквозь снежные тучи. Ему казалось, что он чувствует их тепло, что их пылающие сердца и его дух разделены лишь мыслью и что он может оказаться там, в них, познать их — стоит только пожелать.
Но что-то остановило подъем. Голос. Он знал этот голос, только не мог вспомнить, кому он принадлежит.
«Эй, ты что это надумал?» — произнес он с лукавой насмешкой.
Он пытался вспомнить лицо, но перед глазами всплывали лишь фрагменты. Шелковистые рыжие волосы, острый нос, шутовские усы.
«Тебе еще рано», — сказал пришелец.
«Но я хочу, — ответил Уилл. — Здесь столько боли. Не в умирании — в жизни».
Собеседник слышал жалобы Уилла, но не пожелал поддерживать тему.
«А ну, помолчи, — сказал голос. — Думаешь, ты первый на этой планете потерял веру? Это часть нашего бытия. Нам нужно поговорить серьезно — тебе и мне. С глазу на глаз. Как мужчина с…»
«Мужчина с кем?»
«И до этого дойдем», — ответил голос, начиная слабеть.
«Куда ты уходишь?» — спросил Уилл.
«Туда, где ты не сможешь меня найти, когда придет время, — ответил незнакомец. — А оно придет, мой потерявший веру друг. Это так же верно, как то, что Господь навесил сиськи на ветки».
И, выдав эту околесицу, голос пропал.
Настало мгновение благодатной тишины, когда Уиллу вдруг пришло в голову, что, может быть, он все-таки умер и теперь уплывает в забвение. Потом он услышал Люси (бедную осиротевшую Люси), которая надрывно лаяла где-то поблизости. А затем, вслед за ее воем, человеческие голоса. Они говорят ему: «Лежи, лежи, не двигайся, все будет хорошо».
— Ты меня слышишь, Уилл? — спрашивала Адрианна.
Он чувствовал, как на лицо падают снежинки, словно холодные перышки. На брови, ресницы, губы, зубы. А потом — гораздо менее приятная, чем покалывающие снежинки, мучительная боль во всем теле и в голове.
— Уилл, — говорила Адрианна, — скажи мне что-нибудь.
— Дда-а, — сказал он.
Боль становилась невыносимой и все усиливалась.
— Все будет хорошо, — сказала Адрианна. — Мы ждем помощи. Все будет хорошо.
— Господи, какой кошмар, — сказал кто-то.
Он узнал акцент. Наверняка один из братьев Лаутербах. Герт, доктор, которого лишили права заниматься частной практикой за нарушения при выписывании рецептов. Он отдавал приказы, как старый сержант: одеяла, бинты, сюда, скорее, шевелитесь!
— Уилл?
Третий голос. Этот звучал где-то совсем рядом с его ухом. Корнелиус. Говорил он сквозь слезы:
— Это я виноват, старина. Боже мой, какая я тварь, прости…
Уилл хотел остановить Корнелиуса — от его чувства вины сейчас никакого проку, но язык не слушался и он не смог произнести ни слова. Глаза, однако, приоткрылись, вытолкнув снежинки из глазниц. Он не видел ни Корнелиуса, ни Адрианны, ни Герта Лаутербаха. Только летящие сверху снежинки.
— Он все еще с нами, — сказала Адрианна.
— О, старина, о, старина… — рыдал Корнелиус. — Спасибо тебе, долбаный Господи.
— Ты только держись, — сказала Адрианна Уиллу. — Мы тебя вытащим. Ты меня слышишь? Ты не умрешь, Уилл. Я тебе не позволю умереть, ты понял?
Он снова позволил глазам закрыться. Но снег проникал в голову, погружая его в благодатное небытие, словно на раны положили мягкое одеяло. И боль постепенно отступала, уходили голоса, он уснул под снегом, и ему приснились другие времена.
Часть вторая
ЕМУ СНИТСЯ, ЧТО ЕГО ЛЮБЯТ
I
В течение нескольких драгоценных месяцев после смерти старшего брата Уилл был самым счастливым парнишкой в Манчестере. Конечно, не для всех. Он быстро научился придавать лицу мрачное выражение, даже изображать готовность разрыдаться, если озабоченный родственник спрашивал, как он себя чувствует. Но все это было сплошным притворством. Натаниэль умер, и Уилл был этому рад. Золотой мальчик больше не будет главенствовать над ним. Теперь в его жизни остался только один человек, который относился к нему так же снисходительно, как отец, — и это был сам отец.
У отца имелись для этого все основания: он был великий человек. Философ — ни больше ни меньше. У других тринадцатилетних мальчишек отцы были водопроводчиками или водителями автобусов, но отец Уилла, Хьюго Рабджонс, был автор шести книг — никакой водопроводчик или водитель автобуса даже не понял бы, о чем они. Мир (Хьюго как-то сказал об этом Натаниэлю в присутствии Уилла) создавался многими людьми, но лишь единицы определяли то, как он будет развиваться. Важно было оказаться среди этих единиц, найти место, в котором ты сможешь изменить общепринятые представления с помощью политического влияния и интеллекта, а если ни то ни другое не подействует, то ненавязчивым принуждением.
Уилл приходил от отцовских речей в восторг, даже несмотря на то, что многое из сказанного оставалось за пределами его понимания. А отец любил поговорить о своих мыслях, хотя однажды Уилл был свидетелем того, как отец впал в ярость: Элеонор, мать Уилла, назвала своего мужа учителем.
— Никакой я не учитель, никогда им не был и не буду! — взревел Хьюго, его и без того всегда красное лицо налилось кровью. — Почему ты то и дело пытаешься меня унизить?
Что ответила мать? Что-то неопределенное. Она всегда говорила что-то неопределенное. Глядя мимо него куда-то в окно или, может быть, вперившись осуждающим взором в букеты, которые только что расставила.
— Философии нельзя научить, — сказал тогда Хьюго. — Она дается только вдохновением.
Возможно, этот разговор продолжался дольше, но у Уилла были сомнения на этот счет. Мгновенная вспышка, перемирие — таков был ритуал. А иногда — обмен ласками, но это тоже быстро заканчивалось. И каков бы ни был предмет разговора — философия или любовь, — на лице матери неизменно присутствовало рассеянное выражение.
Но потом умер Натаниэль, и даже такие разговоры прекратились.
Это случилось в четверг утром. Он переходил улицу, и его сбило такси. Водитель спешил доставить пассажира на манчестерский вокзал Пикадилли, боялся опоздать на двенадцатичасовой поезд. Удар отбросил Натаниэля в витрину обувного магазина, стекло разлетелось, и он получил множественные порезы и внутренние повреждения, несовместимые с жизнью. Умер он не сразу. Боролся за жизнь два с половиной дня в отделении интенсивной терапии Королевской клиники, но в сознание так и не пришел. На утро третьего дня его тело перестало сопротивляться, и он умер.
