— Он придет к вам еще раз, — сказал Стип.
— Я уверен, что нет.
— Поверьте мне — придет, — сказал Стип. — Это его долг.
Он бросил взгляд на Розу, которая осторожно присела на краешек кровати Хьюго и положила руку ему на грудь.
— Что вы делаете? — спросил он.
— Успокойтесь.
— Я спокоен. Что вы делаете?
— Это как благодать, — сказала она.
Хьюго обратился к Стипу:
— Что это она несет?
— Он придет отдать вам долг, Хьюго… — ответил Стип.
— Это что такое?
— …и он будет слаб. Мне нужно, чтобы он был слаб.
Хьюго теперь слышал стук у себя в висках, но становился спокойнее.
— Он и без того слаб, — проговорил он слегка заплетающимся языком.
— Как плохо вы его знаете, — сказал Стип. — Он столько всего повидал. Много чему научился. Он опасен.
— Для вас?
— Для моей цели.
Даже в этом полудремотном состоянии Хьюго понял, что они подошли к самому важному — к цели Стипа.
— И… в чем же именно… она… состоит? — спросил Хьюго.
— Познать Бога, — ответил Стип. — Когда я познаю Бога, я пойму, для чего мы родились, — она и я. Мы будем взяты в вечность и исчезнем.
— И Уилл мешает вам?
— Он отвлекает меня, — сказал Стип. — Он распускает слухи, будто я Дьявол…
— Ну-ну, — сказала Роза, словно успокаивая его. — Ты опять впадаешь в паранойю.
— Распускает! — с неожиданной яростью сказал Стип. — Что такое эти его треклятые книги, если не обвинения? Каждый снимок, каждое слово — как нож! Нож! Вот сюда! — Он ударил себя кулаком в грудь. — А ведь я был готов полюбить его!
— Был-был, — подтвердила Роза.
— Я бы холил его, сделал бы его моим идеальным дитятей.
Стип поднялся со стула и двинулся к кровати. Взгляд его был устремлен на Хьюго.
— Вы его никогда не понимали. Вот что обидно. Для него. Для вас. Вы были так ослеплены той смертью — не видели, кто живет рядом с вами, под самым вашим носом. Такой прекрасный человек, такой отважный, что я должен его убить, прежде чем он окончательно погубит меня.
Стип перевел взгляд на Розу.
— Давай кончай с этим, — сказал он. — На него не стоит тратить слова.
— Кончай с этим? — переспросил Хьюго.
— Ш-ш-ш, — сказала Роза. — Выкиньте все из головы. Так будет легче.
— Может быть, для вас… — сказал он и попытался сесть.
Но ей было достаточно легонько надавить ему на грудь, чтобы он остался на прежнем месте. Стук его сердца становился громче, веки — тяжелее.
— Ш-ш-ш, — повторила она, словно обращалась к беспокойному ребенку, — не двигайтесь…
Она чуть наклонилась — он почувствовал ее тепло, дыхание, и ему захотелось свернуться калачиком в ее объятиях.
— Я сказал, — тихо произнес Стип, — что он увидит вас еще раз. Но вы, Хьюго, его не увидите.
— О боже… нет…
— Вы его не увидите.
Он снова попытался встать с кровати, и на этот раз она позволила ему приподняться — достаточно, чтобы подвести под него руку и теснее прижаться к нему. Она стала напевать — тихую, усыпляющую колыбельную.
«Не слушай ее, — сказал он себе, — не поддавайся».
Но звук ее голоса был такой нежный, такой спокойный и утешительный, что Хьюго захотелось свернуться в объятиях этой женщины и забыть о хрупкости своих костей, об ожесточенности сердца; захотелось засопеть и приникнуть губами к ее наполненному молоком соску…
Нет! Это означало смерть! Он должен противиться ей. Его мышцам не хватало силы, чтобы освободиться. Он мог надеяться только на одно: что ему удастся втиснуть какую-нибудь важную мысль между его жизнью и той песнью, что она пела, — что угодно, только бы не раствориться в ее объятиях.
Книга! Да, он будет думать о книге, которую сможет написать, когда освободится от этой женщины. Книга, которая затронет души людей и изменит их. Что-нибудь исповедническое, может быть, написанное со свойственным ему сарказмом. Что-нибудь острое и язвительное, как можно более далекое от этой сладкой песенки. Он напишет правду: о Сартре, об Элеонор, о Натаниэле…
«Нет, не о Натаниэле. Не хочу думать о Натаниэле».
Но было слишком поздно. Образ Натаниэля появился перед его мысленным взором, а вместе с ним — колыбельная, полная сладкой грусти. Слов он до конца не понимал, но суть была ясна. Это были слова утешения, они предлагали закрыть глаза и перенестись отсюда в страну за границами сна, куда отправляются играть все дети мира.
Его веки так отяжелели, что он смотрел сквозь щелочки. Но все же ему был виден Стип, который наблюдал за ним от изножья кровати и ждал, ждал…
«Я не доставлю тебе этого удовольствия — не умру», — подумал Хьюго.
И с этой мыслью перевел взгляд на любовницу Стипа. Ее лица он не смог увидеть, но чувствовал полноту ее груди рядом со своей головой и все еще отваживался питать надежду. Он будет трахать ее в своем воображении, да, именно этим он и займется: преградит своей эрекцией дорогу смерти. Он разденет эту женщину мысленным взором, уложит ее, она будет рыдать под его напором, пока горло ее не начнет так саднить, что она не сможет петь колыбельную. Он начал двигать бедрами под одеялом.
Она перестала петь.
— Ну… — пробормотала она, — что же ты делаешь?
Она сдвинула в сторону блузку и обнажила грудь, ублажая его. Его непослушный рот принялся искать ее сосок, нашел и вобрал в себя. Ее рука отправилась под простыни, под резинку его пижамных штанов и нежно прикоснулась к нему. Он вздрогнул. Он совсем не это планировал. Совсем не это. Он все еще был ребенком, невзирая на то, что она ласкала, все еще младенцем, растекался в ее объятиях, как масло.
Какую-нибудь другую историю! Быстро. Он должен родить какую-нибудь высокую и взрослую мысль, чтобы ускорить биение своего сердца. Иначе все кончится. Этика? Нет, не годится. Холокост? Нет. Демократия, справедливость, крушение цивилизации? Нет, нет, нет. Не было ничего достаточно мрачного и великого, чтобы спасти его от этой груди, от ласкающих пальцев, от легкости, с какой он лежит здесь, позволяя сну забирать его в темноту. Он услышал, как сердце колотится у него в висках. Чувствовал, как сгущается и замедляется кровь в жилах. Но ничего не мог с собой поделать. Да и не хотел. Веки дрогнули и закрылись, губы потеряли сосок, и он полетел вниз, вниз, вниз, и летел, пока дальше уже некуда было падать.
IX
Уилла разбудил телефонный звонок, но к тому времени, когда он вырвался из объятий сна, звонок прекратился. Он сел в кровати, нашарил часы — начало пятого. Прислушался: что-то говорила Адель, он не уловил слов, которые перешли в рыдания. Включив лампу, он нашел нижнее белье, натянул его и вышел на лестницу, когда она уже вешала трубку. Он знал, что она скажет, еще до того, как Адель повернула к нему заплаканное лицо. Хьюго умер.
