Если это может их немного утешить, сказал дежурный врач, когда они вошли в больницу, то умер он спокойно, во сне. Вероятно, сердечная недостаточность — что поделаешь, человек его лет, после такого избиения. Но завтра они скажут точно. А пока не хотят ли они взглянуть на него?
— Конечно, я хочу его увидеть, — сказала Адель, вцепившись в руку Уилла.
Хьюго все еще оставался в кровати, там, где разговаривал с ними двенадцать часов назад, под голову ему подложили подушку, борода лежала на груди, как вязаное полотенце.
— Ты должен попрощаться первым, — сказала Адель, пропуская Уилла вперед.
Сказать ему было нечего, но он все равно подошел к телу. Во всей этой сцене было что-то искусственное: простыня разглажена слишком ровно, тело лежит слишком симметрично, так почему бы и ему не сыграть роль? Не склонить голову, не изобразить скорбь? Но он, стоя там и глядя на руки с маникюром и вены на веках, чувствовал только презрение, исходившее от этого человека все прошедшие годы, пренебрежение и отвращение. Он больше никогда этого не услышит, но и не будет искать способы избежать, и понемногу это станет источником боли.
— Вот и все, — сказал он вполголоса.
Даже теперь, понимая всю нелепость таких ожиданий, он опасался, что отец откроет лукавый глаз и назовет его идиотом. Но Хьюго ушел туда, куда уходят печальные отцы, и оставил сына наедине с его смятением.
— Прощай, па, — пробормотал Уилл и, отвернувшись, пропустил Адель на свое место.
— Хотите, чтобы я остался с вами? — спросил он ее.
— Я бы лучше побыла одна, если не возражаешь. Хотела бы сказать несколько слов — между им и мной.
Уилл оставил ее, спрашивая себя, что же Адель скажет, когда он выйдет. Будут ли это слезливые признания в любви, теперь ничем не скованные, когда можно не опасаться его окрика? Или просто тихий разговор: она возьмет его руку и мягко упрекнет за то, что он ушел так неожиданно, поцелуй в щеку и слово прощания? Мысли об этом тронули его гораздо сильнее, чем вид мертвого тела. Преданная Адель, шепчущая на руинах, Адель, которая на исходе жизни прилепилась к отцу, сделав его удобство целью своей жизни, а его привязанность к ней — подтверждением правильности ее действий.
Предположив, что она задержится у Хьюго, он не пошел на ярко освещенную парковку, а направился к боковой двери, выходившей в скромный больничный сад. Там было достаточно света, который проливался из окон, и он без труда нашел дорогу к скамейке под деревом, на которую и сел, намереваясь немного поразмышлять. Прошло несколько минут, и он услышал какое-то движение в кроне. Потом несколько осторожных трелей — птицы торопили приход дня. На востоке появился тончайший лоскут холодного серого цвета. Уилл смотрел на него, как смотрит на минутную стрелку часов ребенок, чтобы заметить ее движение, но каждый раз стрелка крохотными приращениями обманывает глаз. Вокруг было и еще кое-что. Розовые кусты и гортензии, стена, поросшая плющом; темнота оставалась еще слишком густой, и он не смог разглядеть раскраску цветов. Но с каждой минутой все становилось светлее, словно снимок, проявлявшийся в ванночке, и он стал понемногу различать тона. В какой-нибудь другой день это могло бы захватить Уилла с его зрением, жадным до зрелищ. Но сейчас он не находил удовольствия ни в цветах, ни в зарождающемся дне.
— И что теперь?
Он посмотрел в направлении голоса. У поросшей плющом стены стоял человек. Нет, не человек — Стип.
— Он мертв, и теперь ты никогда не помиришься с ним, — сказал Стип. — Я знаю… ты заслуживаешь лучшего. Он должен был любить тебя, но не мог найти любовь в своем сердце.
Уилл не шелохнулся. Он сидел и смотрел, как Стип приближается. Душа Уилла разделилась на две части: одна пребывала в страхе, другая — в предвкушении блаженства. Ведь для этого он и приехал сюда. Не в надежде на примирение с отцом, а за этим.
— Сколько лет прошло? — сказал Стип. — Мы с Розой никак не могли вспомнить.
— Разве это не записано в твоей книжечке?
— Эта книга для мертвых, Уилл. Ты пока не числишься среди них.
— Почти тридцать лет.
— Неужели? Тридцать. Ты сильно изменился, а я нет. И это трагедия для нас обоих.
— Я просто вырос. В этом нет ничего трагического. — Он встал, и это движение остановило Стипа. — Зачем ты до полусмерти избил моего отца?
— Он тебе сказал об этом?
— Сказал.
— Значит, должен был сказать и зачем.
— Не могу поверить, что ты такой мелочный. Ты лучше. Он был беззащитный старик.
— Если бы я никогда не трогал беззащитных, то ничего бы не трогал, — сказал Стип. — Ты наверняка помнишь, каким проворным может быть мой маленький ножик.
— Помню.
— Я гроза всего живого.
— Ты преувеличиваешь, — сказала Роза, выплывая из тени за Стипом. — Мне нечего бояться.
— Сомневаюсь, — заметил Стип.
— Слушай его, — продолжала Роза. — Мне жаль твоего отца. Ему нужна была капелька нежности — только и всего…
— Роза, — предупредил Джекоб.
— …и я побаюкала его немного. Он был так спокоен.
Признание было сделано с такой легкостью, что Уилл поначалу даже не понял, что услышал. Потом до него дошло.
— Ты убила его.
— Не убила, — сказала Роза. — Убийство — жестокая вещь, а я не была с ним жестока.
Она улыбнулась, ее лицо светилось в темноте.
— Ты же видел, как он выглядит, — добавила она. — Каким умиротворенным он был в конце.
— Я так легко не уйду, — сказал Уилл, — если у вас это на уме.
Роза пожала плечами.
— Тебе будет хорошо. Сам увидишь.
— Помолчи, — оборвал ее Стип. — Ты позабавилась с папочкой. А сынок принадлежит мне.
Роза смерила его желчным взглядом, но ничего не сказала.
— Она говорит правду о Хьюго, — продолжил Стип. — Он не страдал. И ты тоже не будешь страдать. Я пришел сюда не для того, чтобы мучить тебя, хотя, видит Бог, уж ты-то меня помучил…
— Начал это ты, а не я.
— Но ты не уступал, — сказал Стип. — Любой другой давно бы сдался. Завел жену, чтобы любила его, детей, собак — что угодно. Но не ты — ты не уступал, преследовал меня, пил мою кровь.
Он говорил сквозь стиснутые зубы и весь дрожал.
— Это должно прекратиться. Здесь. Сейчас Оно прекратится здесь.
Стип расстегнул пиджак. Нож висел на ремне, ждал его пальцев. Ничего удивительного в этом не было: Стип пришел сюда в роли палача. Уилла удивило другое: с каким спокойствием он сам отнесся к этому. Да, Стип опасен, но разве не опасен и он, Уилл? Одно прикосновение плоти к плоти — и он унесет Стипа далеко от этого серого утра, назад в лес, возможно, туда, где лежит с выклеванными глазами Томас Симеон. Туда, где семенит лис; Господин Лис, животное, которое многому его научило. Эта мудрость теперь была при нем. Она сделала его коварным. Она сделала его скрытным.
