Вокруг его матери золотые искры роились гораздо гуще, и потоки их были гораздо сильнее и постояннее. Она занималась стряпней: сыпала муку на плоский камень, раскатывала тесто для тонких лепешек, посматривая между тем на ребенка, и Тени, или шраф, или Пыль, омывавшая ее, казалась овеществленной ответственностью и мудрой заботой.
– Ну вот, ты видишь наконец, – сказала Аталь. – Тогда пойдем со мной.
Мэри посмотрела на подругу озадаченно. Непривычный был тон у Аталь: она как будто говорила: ты готова наконец; мы ждали этого; теперь кое-что изменится.
Со всех сторон приближались мулефа – с холма, от своих сараев, с реки, – члены ее группы, но и чужие, незнакомые, смотревшие на нее с любопытством. Их колеса катились по утрамбованной земле с низким, ровным звуком.
– Куда я должна идти? – спросила Мэри. – Почему все едут сюда?
– Не беспокойся, — сказала Аталь, – иди со мной, тебя никто не обидит.
Похоже было, что это собрание ожидалось давно – все знали, куда ехать и зачем. На краю поселка был невысокий, правильной формы бугор, хорошо утрамбованный, с пандусами по обеим сторонам, и мулефа, числом не меньше пятидесяти, как определила Мэри, направлялись к нему. В воздухе висел дым очагов, на которых готовилась пища, и заходящее солнце окутывало все предметы собственной золотой дымкой. До Мэри доносился запах жареной кукурузы и самих мулефа – отчасти масла, отчасти разогретых тел, приятный конский запах.
Аталь повела ее к бугру. Мэри сказала:
– Что происходит? Скажи!
– Нет, нет… Подожди. Саттамакс будет говорить…
Мэри в первый раз слышала это имя, и самого залифа, на которого показала Аталь, она прежде не встречала. Он был старше всех, кого она видела до сих пор: на основании хобота у него росли белые волоски, и двигался он скованно, как будто страдал артритом. Остальные относились к нему почтительно, и Мэри, украдкой посмотрев на него через лаковые пластины, поняла почему: рой Теней вокруг старого залифа был таким большим и сложным, что и она невольно почувствовала к нему уважение, хотя сам по себе вид этого роя ничего ей не объяснил. Когда Саттамакс приготовился говорить, остальные мулефа смолкли. Мэри стояла перед бугром рядом с Аталь, для храбрости, – все взгляды были устремлены на нее, и она чувствовала себя, как новенькая в классе.
Саттамакс заговорил. Голос у него был низкий, богатый интонациями, а движения хобота сдержанны и изящны:
– Мы собрались здесь, чтобы приветствовать чужестранку Мэри. Утех из нас, кто знает ее, есть основания быть благодарными за все, что она делала для нас с тех пор, как здесь появилась. Мы ждали, когда она овладеет нашим языком. С вашей помощью, в особенности с помощью залифы Аталь, чужестранка Мэри научилась понимать нас.
Но ей надо было понять еще одно. Шраф. Она знала о нем, но не видела его, как мы, пока не сделала прибор для того, чтобы его видеть.
Теперь она его видит и поймет, чем она может нам помочь.
Мэри, поднимись сюда и встань рядом.
Она была смущена, растеряна, но все же поднялась на бугор и встала рядом со старым залифом. По-видимому, ей надо было что-то сказать.
– Вы сделали так, что я почувствовала себя вашим другом. Вы добры и гостеприимны. Я пришла из мира, где жизнь совсем не похожа на вашу. Но некоторые из нас тоже знают о шрафе, и я благодарна за то, что вы помогли мне сделать стекло, через которое я его увидела. Если я могу вам чем-то помочь, то сделаю это с радостью.
Говорить перед ними ей было труднее, чем с Аталь, и она боялась, что плохо выражает свои мысли. Непонятно было, в какую сторону смотреть, когда ты не только говоришь, но и должна жестикулировать; однако они как будто понимали ее. Саттамакс сказал:
– Приятно узнать, что ты разговариваешь. Мы надеемся, что ты поможешь нам. Если же нет, непонятно, как нам удастся уцелеть. Туалапи перебьют нас всех. Их стало больше, чем когда-либо в прошлом, и численность их с каждым годом увеличивается. В мире что-то пошло неправильно. Мулефа существуют тридцать три тысячи лет, и почти все это время мы заботились о земле. Все было сбалансировано. Деревья благополучно росли, травоядные были здоровыми. И, хотя туалапи время от времени нападали на нас, их численность и наша оставалась постоянной.
Но триста лет назад деревья начали хиреть. Мы следили за этим с тревогой и старательно ухаживали за ними; тем не менее они давали все меньше семенных коробок, роняли листья раньше срока, а некоторые из них просто умирали, чего прежде не было. В нашей памяти не сохранилось ничего подобного.
Да, происходило это медленно, но таков ритм нашей жизни. Мы не сознавали этого, пока не явилась ты. Мы видели бабочек и птиц, но у них нет шрафа. У тебя есть, при том, как необычно ты выглядишь; но ты быстра и действуешь без промедления. Ты поняла, что должна найти способ увидеть шраф, и сразу же соорудила нужный инструмент из материалов, которыми мы пользовались тысячи лет. Рядом с нами ты думаешь и действуешь с быстротой птицы. Так это выглядит, и так мы поняли, что наш ритм кажется тебе медленным.
И в этом наша надежда. Ты видишь то, что не видно нам, ты видишь связи, возможности и варианты, скрытые от нас, так же, как от тебя был скрыт шраф. И если мы не видим способа сохраниться, то надеемся, что его можешь увидеть ты. Мы надеемся, что ты быстро откроешь причину древесной хвори и найдешь от нее средство; надеемся, что придумаешь способ защиты от туалапи, таких многочисленных и таких сильных.
И надеемся, что сделаешь это скоро, иначе мы все погибнем.
Толпа одобрительно зашумела. Все смотрели на Мэри, и она еще острее ощутила себя новичком в школе, от которого ждут больших достижений. Притом она чувствовала себя польщенной: ее сравнили со стремительной птицей, а она всю жизнь считала себя упорным и медлительным работником. Вместе с тем ей казалось, что, воспринимая ее так, они страшно ошибаются – не понимают ее; не сможет она оправдать их надежды.
Но должна. Они ждали.
– Саттамакс, – сказала она, – мулефа, вы поверили в меня, и я сделаю все, что в моих силах. Вы добры, ваша жизнь красива и правильна, и я постараюсь помочь вам. Теперь, когда я увидела шраф, я знаю, я поняла, чем занимаюсь. Спасибо, что вы мне верите.
Мэри спустилась с бугра; мулефа кивали ей, что-то говорили и поглаживали ее хоботами. А ей было страшно. Что она взвалила на себя?
Тем временем в мире Читтагацце священник-убийца отец Гомес поднимался по каменистой тропе на гору между искривленными стволами олив. Вечернее солнце пробивалось сквозь их серебристые кроны, и в воздухе стоял стрекот кузнечиков и цикад.
Впереди виднелся фермерский домик, увитый ползучими растениями, там блеяла коза и журчал родник среди серых камней. Возле дома что-то делал старик, а старуха вела козу к ведру и табуретке.
Внизу, в деревне, ему сказали, что женщина проходила здесь и говорила, что собирается в горы; может быть, эти старики ее видели. Во всяком случае, он попробует купить у них сыра и оливок и напьется из ключа. Отец Гомес привык обходиться малым, а спешить было некуда.
