«Я, может быть, поступил бы правильнее, — говорил он себе, — если бы заговорил об этой свадьбе поласковее. В конце концов, я эту девочку люблю: это моя дочь, моя кровь; мне совсем не хочется, чтобы она чувствовала себя моей жертвой; я хочу, чтобы она была счастлива, но я хочу также, чтоб она вышла замуж за моего старого друга Тристрама, моего старого товарища по оружию. Хорошо, попробую уговорить ее добром».
Когда барон опять подошел к дверям комнаты Кристабель, до него донеслись душераздирающие рыдания.
«Бедная малышка», — подумал он, едва слышно отворяя двери.
Девушка что-то писала.
«А-а! — сказал про себя барон, так до сих пор и не понявший, зачем его дочь научилась писать (этим умением в те времена владели только духовные лица). — Это, верно, болван Аллан Клер внушил ей, чтобы она научилась выводить каракули на бумаге».
Фиц-Олвин бесшумно подошел к столу.
— Кому же это вы пишете, сударыня? — крайне раздраженно спросил он.
Кристабель вскрикнула и хотела спрятать письмо там же, где она до этого спрятала столь дорогой для нее портрет; но барон оказался проворнее и завладел им. Растерявшись и забыв, что ее благородный родитель никогда не открыл ни одной книги и не взял в руки пера, а следовательно, читать не умеет, девушка хотела выскользнуть из комнаты, но барон схватил ее за руку и, приподняв, как перышко, притянул к себе. Кристабель потеряла сознание. Сверкающим от ярости взглядом барон попытался проникнуть в смысл знаков, начертанных рукой дочери, но, не преуспев в этом, он взглянул на побелевшее лицо девушки, безжизненно лежавшей у него на груди.
— Эй! Женщины, женщины! — громогласно закричал барон, перенеся Кристабель на постель.
Уложив дочь, Фиц-Олвин отворил дверь и громко позвал;
— Мод! Мод! Горничная прибежала.
— Разденьте вашу хозяйку, — приказал барон и с ворчанием вышел.
— Мы одни, миледи, — сказала Мод, приведя Кристабель в чувство, — не бойтесь ничего.
Кристабель открыла глаза и обвела комнату мутным взором, но увидев рядом с постелью только свою верную служанку, обхватила руками ее шею и воскликнула:
— О Мод, я погибла!
— Миледи, расскажите мне, что за несчастье с вами случилось?
— Мой отец забрал письмо, которое я писала Аллану.
— Но ведь он читать не умеет, ваш благородный отец» миледи.
— Он заставит своего духовника прочесть его.
— Да, если мы ему дадим на это время; быстро дайте мне другой листок бумаги, похожий по форме на тот, что он у вас взял.
— Вот тут отдельный листок, он немного похож…
— Будьте спокойны, миледи, вытрите ваши прекрасные глаза, а то от слез они потускнеют.
Отважная Мод вошла в комнату барона как раз в ту миг нуту, когда тот собрался слушать, как его почтенный духовник будет читать ему письмо Кристабель к Аллану, которое тот уже держал в руках.
— Милорд, — живо воскликнула Мод, — миледи послала меня взять обратно бумагу, которую вы, ваша светлость, забрали у нее со стола.
И с этими словами ловко, как кошка, Мод скользнула к духовнику.
— Клянусь святым Дунстаном, моя дочь с ума сошла! Она осмелилась дать тебе подобное поручение?
— Да, милорд, и я его выполню! — воскликнула Мод, ловко выхватывая из рук монаха бумагу, которую тот уже поднес к самому носу, чтобы лучше разобрать почерк.
— Нахалка! — закричал барон и кинулся вдогонку за Мод.
Девушка ловче лани прыгнула к двери, но на пороге остановилась и позволила себя поймать.
— Отдай бумагу или я тебя удушу!
Мод опустила голову и, будто трясясь от страха, дала барону возможность вытащить из кармана своего передника, куда она опустила руки, бумагу, в точности похожую на ту, которую собирался читать духовник.
— Стоило бы тебе влепить пару пощечин, проклятая тупица! — воскликнул барон, одной рукой замахиваясь на Мод, а другой протягивая монаху письмо.
— Я только выполняла приказ миледи.
— Ну хорошо! Передай моей дочери, что она еще поплатится за твою наглость.
— Я почтительно приветствую милорда, — ответила Мод, сопровождая свои слова насмешливым поклоном.
В восторге от того, что ее хитрость удалась, девушка радостно вернулась к хозяйке.
— Ну что же, отец мой, нас оставили наконец-то в покое, — обратился барон к своему духовнику, — прочтите мне, что моя дочь пишет этому язычнику Аллану Клеру.
Монах начал читать гнусавым голосом:
Когда зима, смягчась, фиалкам позволяет цвесть,
Когда цветы бутоны раскрывают и о весне подснежник говорит,
Когда душа твоя, томясь, уж нежных взоров ждет и нежных слов.
Когда улыбка на устах твоих играет — ты помнишь обо мне, моя любовь?
— Что вы такое читаете, отец мой? — воскликнул барон. — Это же чушь, разрази меня Господь!
— Я читаю слово в слово то, что написано на этом листке; вам угодно, чтобы я продолжал?
— Конечно, мой отец, но мне казалось, что моя дочь слишком взволнована, чтобы писать какую-то глупую песенку.
Монах продолжал:
Когда весна наряд из роз благоуханных на землю надевает, Когда смеется солнце в небесах, Когда жасмина цвет белеет под окном — Любви мечты ко мне ты посылаешь?
— К черту! — завопил барон. — Это, кажется, называется стихами; там еще много, отец мой?
— Еще несколько строк, и все.
— Посмотрите, что на обороте.
— «Когда осень…»
— Довольно! Будет! — зарычал Фиц-Олвин. — Тут, вероятно, о всех временах года говорится.
И все же старик продолжал:
Когда листва упавшая лужайку покрывает, Когда закрыто небо пеленою туч, Когда кругом ложится иней и валит снег — Ты помнишь обо мне, любовь моя?
— «Любовь моя, любовь моя!» — повторил барон. — Это просто невозможно! Когда я ее застал, Кристабель не писала стихов. Меня провели, и ловко провели, но, клянусь святым Петром, ненадолго. Отец мой, я хотел бы остаться один, прощайте и спокойной ночи.
— Да будет с вами мир, сын мой, — удаляясь, сказал монах.
Оставим барона строить планы мести и вернемся к Кристабель и хитроумной Мод.
Девушка писала Аллану, что она готова покинуть отчий дом, потому что планы барона выдать ее замуж за Тристрама Голдсборо вынудили ее принять это ужасное решение.
