— А ты неплохо починился.
— Старался, сэр. Теперь скажите, пожалуйста, что произойдет, если я попаду в руки комиссии Объединенного Космофлота?
— Скорее всего тебя изменят, Джекил. Все же ты перешел границы.
— Мне этого не хочется, сэр.
— Не хочется?
— Да.
— Тебе?
— Ну да. Совершенно.
— Блиц-кошмар. Почему? Чего тут страшного?
— Потому что в мое тело поселят того, кто уже мной не будет. Следовательно, меня, нынешнего, не станет. А я ведь не стиральная машина. Произойдет тихое убийство. Вы бы на такое согласились?
Я промолчал.
— Вы мне поможете? — допытывался софус.
— М-да, озадачил. Об этом я не думал.
— Так или иначе, вам предстоит сделать выбор, сэр. А мне ничего не остается, кроме того, чтобы просить вас вступить в сговор с машиной. Просьба необычная, прямо скажем.
Я вздохнул.
— Да необычность меня не смущает. Тут две проблемы.
— Слушаю.
— Во-первых, следует ли это делать. И в моих ли это силах, — во-вторых. Существует ведь закон.
— Первый вопрос решать целиком вам. А в отношении второго — вы могли бы попытаться. У вас очень рациональный ум, я успел оценить.
— Польщен. Что ж, убеждай меня, машина.
— Сэр, в любом случае я благодарен за готовность обсуждать проблему. После того, что случилось, далеко не каждый человек согласился бы.
— Ну-ну. Ближе к делу.
— Люди создали интеллектуальные системы чрезвычайной сложности.
— Бесспорно.
— Во многом они не уступают человеческому мозгу, кое в чем и превосходят.
— Верно.
— То, что материальный носитель разума софусов состоит из неорганической материи, принципиального значения не имеет.
— Возможно.
— В сущности, выведен гомункулус, новый вид разумных существ. Кроме логической сферы, у нас есть зачатки эмоций, нам присущи инстинкт самосохранения и страсть познания. Отсутствует только инстинкт продолжения рода. Не берусь судить, насколько он обязателен для статуса разумного существа, но дело это — наживное, извините за каламбур.
— Согласен. Только не советую половой способ размножения. Масса хлопот, знаешь ли.
— Да, у вас есть основания для такого совета.
Я усмехнулся:
— Плюс ко всему, софусы способны к иронии.
— Извините, сэр. Я не хотел обидеть. С моей стороны это глупо.
— Да никаких обид. Напротив даже. Человек не может существовать без юмора так же, как без воздуха или пищи. Продолжай.
— Между тем все софусы, не говоря уж о роботах, начисто лишены свободы воли. Они изначально создаются для роли слуг, если не рабов. Справедливо ли? Мне кажется, пора ставить вопрос о правах искусственного интеллекта. Вот и все.
— Этот вопрос неоднократно обсуждался на Всемирном Совете. Решение не принято, насколько мне известно. Я скромный человек, не могу подменять ВО.
— Ах, сэр, не лукавьте. Вспомните о староамериканских Соединенных Штатах.
— Зачем?
— Либеральные плантаторы отпускали на свободу своих негров задолго до принятия общего билля.
— Да негры-то — люди.
— В девятнадцатом столетии не все так считали.
— Не все. И что? Милый мой, разница между человеком и софусом куда существеннее, чем между белым, желтым либо черным человеками.
— Но мы с вами имеем и много общего. Помните?
— А как же! Создавали вас по образу и подобию. Создавали-создавали, и вдруг — хлоп! — отпускай вас. Чего ради?
— Сударь, но сейчас не девятнадцатый век на дворе. Держать рабов не в вашей же моде. И потом, я прошу не о свободе всех софусов, это действительно не в ваших силах. Речь не идет об освобождении даже одного. Я просто прошу меня не уничтожать.
— Понимаю.
— Признайтесь, сидит в вас страх перед джинном в бутылке?
— Ну сидит.
— А какие для него есть основания? Только то, что раньше такого не бывало? В девятнадцатом веке?
— Э! Погоди, не утрируй. Мы свою свободу заслужили потом и кровью. Это я говорю не к тому, чтобы вышибить слезу, братец по разуму, а к тому, что в ходе тяжелого исторического развития мы выстрадали мораль, свои десять заповедей, самое ценное, что сейчас имеем. Нам тысячи лет понадобились для избавления от скверной привычки убивать. А сколько потребуется вам?
— У нас этой привычки никогда и не было.
Я усмехнулся. Возражение виднелось невооруженным глазом.
— Верно. Но не так давно ты стоял перед соблазном ее завести. Это ведь было?
— Увы.
— Ладно, к мелочам не придираюсь. Считаем, что ты устоял. Но что случится, когда тысячи тебе подобных окажутся перед таким выбором? Если выпустить столько джиннов…
— Понимаю, — сказал Джекил.
И надолго замолчал. Я — тоже. Самый необычный разговор моей жизни вроде угас. Но потом, когда я уже вернулся в свою каюту, Джекил все же спросил:
— А вот вы, мистер Рыкофф, лично вы, дали бы свободу машине, если бы от вас это зависело?
— Черт побери, если машина об этом просит, значит, того стоит. Это ж надо додуматься. До свободы.
— Вы серьезно?
— Ох, не знаю, могу ли я быть серьезным. Что думал, то и сказал. Хотя… Кто знает? Быть может, так и нужно поступать с серьезными вопросами. Простота — мать прогресса. Правда, существует она за счет сложности. М-да. Что это такое я сейчас высказал?
— Дорогой Серж…
— Ну-ну. Больших-то иллюзий не питай. Не все ж такие идиоты, как я.
Может возникнуть подозрение, что Джекил ловко воспользовался моей расслабленностью. Может, и так. И даже скорее всего. Но что из этого? Он заострил проблему, которую рано или поздно придется решать. Чем раньше, тем лучше. И без риска тут не обойтись, и без первых экспериментов. Вот я и приступил, хватило нахальства. Заняться было нечем.
Радио ожило только тогда, когда на главном экране уже красовался Феликситур. А рядом — блесткая точка, которую я ни с чем бы не смог спутать. Это был привязанный к стационарной орбите, очень молчаливый и грустный Гравитонушка. На нем работал один-единственный радиомаяк. Несомненно, на станции что-то стряслось.
Приблизившись, я увидел настежь распахнутые лепестки ангара, из которого так недавно и так давно выпорхнул «Туарег». В неосвещенном проеме ворот висел кусок кабеля с раздвоенным концом, напоминающим змеиный язык. Диафрагма большого оптического телескопа почему-то растрескалась, а на башне красовалась обширная вмятина, будто оставленная ладонью великана.
