— А сколько, по-твоему, покаянских кораблей сейчас стерегут выход в море?
— Двадцать.
— Нет. Уже двадцать три. Вчера приплыл Кусай Горошко на своем скампавее. Так он еще одну эскадру приметил. Со стороны Ситэ-Ройяля шла. Между прочим, под флагом шеф-адмирала.
— Сам Василиу?
— Наверное. Всерьез они за блокаду взялись.
— Ну, с нашей стороны тоже не мальчонка плывет.
— Уолтер?
— Да.
— Это хорошо. Серьезный мужик, головастый. А вот сколько у него кораблей будет? Ты не бойся, никому не скажу, даже если не сторгуемся.
— И не думал, — строго сказал Обенаус.
— Думал, думал, — усмехнулся Стоеросов. — Должность у тебя такая — думать про народ одно нехорошее. И при этом улыбаться. Ну, сколько?
— Десять, — улыбнулся барон.
— Десять — это всего. Ты мне скажи, сколько из них боевых?
— Семь.
— М-да. Семь — это не флот. Всего лишь эскадра.
— Зато какая! В нее входят все три наших линкора серии «Магденау».
— Вот это и плохо. У линкоров осадка большая, не в каждый пролив протиснутся.
— Покаянские линкоры в воде сидят еще глубже.
— Верно. Зато их много.
— Так что, не возьмешься?
— Ну почему? Авось пробьемся. Берусь, Германыч. Есть кое-какие мыслишки.
— Прекрасно. Сколько скампавеев можешь снарядить?
— А чего снаряжать, они готовые. Только народу от силы на один наберется. Поразбежались все, а собирать не хочу. Побежали раз, побегут и два. Да и задерживаться в Муроме, сам понимаешь, мне сейчас не резон.
— Что ж. Один, так один. Уверен, пользы ты принесешь много и с одним скампавеем. Вот вексель и письмо для адмирала. Только смотри, не перепутай! Ни то, ни другое не должно попасть к люминесценцию.
— Хо-хо! Не попадут. Особенно вексель.
— По рукам?
Стоеросов легонько стиснул узкую кисть посла. Тот все же охнул.
— Свиристел, сделай для экспедиции все как надо, — сказал Обенаус, тряся рукой. — Как надо сделай, лично тебя прошу.
— Табурет твою лавку! Барон, ты ж меня из петли вынул. Что я, не уважу, что ли? Давай поцалуемся.
— Погоди. Можно еще твоей огненной отведать?
— Германыч! Мужик ты не хилый. Но не муромских же кровей. Выдюжишь?
— Наоборот, я без этого не выдюжу, честное слово. Да и бабка у меня все же четырховская была. Авось поможет, заступница. Такое надо тебе сказать… Прямо и не знаю, с чего начать.
— Эге, так ты еще не все сказал?
— Нет.
— Загадки да загвоздки. Ладно, смотри сам. В выпивке тут никому не отказывают. Давай, наливайся храбростью.
* * *
Неизвестно, чего ожидал Стоеросов, но того, что случилось, он явно не предвидел.
Обенаус отчаянно опрокинул чарку, совсем по-муромски крякнул, а потом вдруг взял да и бухнулся на колени.
— Ну во-от, — укоризненно протянул хозяин. — Предупреждали же!
Обенаус глянул снизу вверх пропащими глазами и засипел неразборчивое.
Свиристел покачал головой.
— Прямо повредился, барон померанский…
И был прав. Однако голову барон померанский потерял не от лихой стоеросовской водки. Покорежило его совсем другое, зато куда сильнее.
— Чего нужно-то? — не понял Стоеросов, потирая заплывший глаз. — Может, квасом запьешь? Или рассолом огуречным?
Обенаус прокашлялся.
— Свиристел Палыч! Не поможет мне квас… Прошу я у вас руки Алены Павловны. Только она и поможет.
— Какой еще Алены Павловны? — не понял Стоеросов.
— Да Алены Павловны Стоеросовой. Сестрицы, то есть вашей…
— А! Эге. Так это ты что, про Аленку намекаешь?
— Ну да. Вот-вот, — пробормотал посол. — Про Аленку.
Свиристел замолчал в большом удивлении. И не только он. Даже пройдоха Прошка выглядел обалдело. В общем, послы — народ скрытный. Но Обенаус превзошел всех. Только о стряпчем позабыл в страстях своих. И понять его можно, все же человек, хоть и дипломат. Размяк, расслабился, не поостерегся, не поискал длинных ушей.
А зря. Тот Кликун в углу прятался, за дверью. Ушами шевелил, шельма, смекнул, что сейчас не до него.
— Альфред! Ты… того, встань с полу, — сказал Стоеросов. — Штаны же перепачкаешь! Панталоны свои дипломатические.
Перебирая руками по стенке, Обенаус поднялся.
— Алену-то спрашивал, жених?
— Спрашивал, П-палыч.
— Ну, чего она ответила, догадываюсь.
Стоеросов выпил, посмотрел на жениха грустно и серьезно.
— Сестренку мою не обидишь, знаю. А если в Поммерн увезешь, так оно и лучше будет. Нравы у нас пока что диковатые, как известно…
Тут Свиристел страдальчески поморщился.
— Слушай, — сказал он. — Если мальчонка у вас получится, назови Павлушкой, лады? В честь родителя моего. А то и не знаю, смогу ли сам уважить.
— Т-так вы согласны? — запинаясь спросил барон.
— Я-то?
Свиристел отвернулся, смахнул что-то с бороды, и вдруг рявкнул:
— Аленка! Где ты там прячешься?! Ну-ко, озорница, стань перед мужем своим!
* * *
За дверью послышались торопливые шаги.
Алена вошла, низко кланяясь. Нарядная, в лучшем своем сарафане, пахнущая иноземными духами. С косой, заранее уже упрятанной под платок.
На вытянутых, дрожащих руках, несла она бархатную подушечку, а на подушке — символ женской покорности. Злую, змеей свернутую плеть.
Просвещенный померанский барон ужаснулся.
— Алена Павловна! Голубка моя, да как вы могли подумать-то такое…
— А ты не спеши, не спеши, Альфред, — вдруг захохотал Стоеросов. — Пригодится еще!
Потом повернулся к Алене и сказал:
— Ну что, сестренка? Откомандовалась?
— Спасибо тебе, Свиристелушко, — кусая губы, сказала Алена. — Век молиться за тебя буду! Скучать буду…
Она заплакала, уткнулась в братину грудь и тихо спросила:
— Прошка сказывал, что имение ты продал. Уедешь теперь?
— Теперь-то да, теперь-то что? Можно.
— Ох, слава те, господи! Услышал молитвы… А к нам вернешься? Обещай!
— А чего? Вернусь, — сказал Стоеросов. — К вам — вернусь. Запросто. Только не с той стороны, куда ухожу.
Обенаус покачнулся.
