— Как обидно, что не могла приехать бабушка Ребюсто, — говорит чей-то голос. — Она ведь в постели, у нее опоясывающий лишай.
Отработанные, как в балете, движения, и мало-помалу вся семья собирается у кресла Алины; к ней уже подходят один за другим и остальные гости, на этот раз без всяких поцелуев, но каждый кланяется и протягивает руку — с маникюром или без оного. А Соланж, которая, видимо, и была подлинным организатором приема (или же выполняла миссию, порученную матерью, которая проходит мимо, улыбающаяся, немного поблекшая и, похоже, своим примером призывает Алину к такой же сдержанности), — Соланж представляла Алине присутствующих. Это семья Колонж: отец — его Алина до сих пор ни разу не встречала, — тетушка, двое дядей — они близнецы, — двоюродная сестра, сводная сестра, дочка отца от первого брака; нет, он не разводился, он овдовел. Кто-то сказал однажды в клубе «Агарь»: Вдовство иной раз кончается тем же, но по крайней мере бывшая супруга об этом никогда не узнает! Вот еще члены семьи Колонж, затем пошли уже Бельвенеки — двоюродные братья со стороны матери, сохранившие традиции Бретани даже в костюме. И наконец, вот они трое — самые главные, хотя и стараются держаться в тени, здороваются последними; эти трое когда-то были ее свекром, свекровью и мужем, так любезны, что невольно думается: правда ли, что прекратилось это родство.
— Нет-нет, не вставайте, Алина! — говорит ей свекровь, осторожно похлопывая своими потными ладонями сухую протянутую ей руку Алины.
— Счастлив убедиться, что вы совсем оправились, — говорит свекор, не глядя на нее, и его седая как лунь голова склоняется перед седеющими локонами Алины, они кивают друг другу в память о многих прошедших годах.
— Ну вот, один уже пристроен! — вздыхает Луи, благоухая незнакомым одеколоном.
Благодаря краске для волос фирмы «Ореаль» Луи выглядит лет на десять моложе своего обычного возраста, в особенности в сравнении с Алиной, которой с виду лет на десять больше и надо задуматься, дает ли в этом случае 10+10=20. Пристроен! Пристроен… Неудачное словцо! Искусство выйти в дамки в том и состоит, чтобы прорваться через все поле и не дать захватить себя. Кто же была та экстравагантная дама, одна из редких, довольных жизнью женщин, которая все повторяла в клубе «Агарь»: Брак — в перспективе тот же развод, не так ли? Но вот этот брак должен быть удачным — ведь Леон, сын своей матери, может навсегда остаться верным мужем. Алина бросает несколько слов Луи, который останавливается около нее, но не знает, что сказать.
— Вы хорошо сделали, — говорит она, — что не пригласили сюда ни судей, ни адвокатов.
Но так как Луи, который больше всего боится какого-нибудь скандала, смотрит на нее с беспокойством, она добавляет:
— Кстати, знаешь, сегодня стукнуло четверть века, как раз четверть. Если бы не этот антракт, то нам пришлось бы отмечать серебряную свадьбу.
Алина только взглянула в лицо собеседника, и у нее поднялось настроение; Леон поспешно перебивает мать и спрашивает из-за спины:
— Не возражаешь, мама, мы хотим все собраться около тебя, чтобы сфотографироваться на память.
Они уже пристроились вокруг, и фотограф приготовился, показывает жестом, чтобы встали поближе к друг другу, чтобы сдвинули кресла на переднем плане, в которых торжественно восседают предки. Луи остается стоять, но несколько отстраняется. Вот оно, восстановленное семейство — все в сборе, все как было, словно ничего не произошло. Если бы этому поверить, если бы встать, если бы чудом окрепли ноги, если можно было благословить всех и провозгласить: Это совсем не вымысел, все тут чистая правда: теперь мы будем все вместе. Но фотография, отпечатанная большим форматом, чтобы вставить в рамку, и форматом открыток для альбома, останется всего лишь фотографией, предназначенной проиллюстрировать важную для этого мысль: Мы вовсе не дети распавшейся семьи. Фотографией, которую потом, при-небрегая всем остальным, будут предъявлять как доказательство того, что все происшедшее в счет не идет, все это было не так уж ужасно — ведь со временем многое улеглось. Доказательство! Сами себя успокаивают, выставляют напоказ согласие, стараются изо всех сил. Вспышка, одна, вторая, третья, четвертая, освещает тридцать, если не сорок, хорошо причесанных людей — со взглядами, полными оптимизма, но горестно поджатыми губами. Чуткому уху и шепота достаточно. Слышится:
— Сегодня последняя проверка — и конец всем этим историям.
Намек старшим. Слышится:
— Держать аптеку можно с двадцати пяти лет. И кроме того, требуются деньжата, чтоб купить ее.
— Если остальные не будут очень обременительны, я тебе помогу…
Намек остальным, что они не должны быть слишком обременительны. Слышится:
— Да ну, бабушка, у вас только свадьбы на уме, а мы…
Ответ на традиционный вопрос, уже дважды поставленный. Слышится:
— Сначала надо приобрести специальность! Для девушки — это свобода.
Пример заслуживает внимания. Домашним наседкам не по душе пенье петуха. Они долго будут относиться к этому с подозрением. А вот возьмите Леона, у него ничегошеньки нет, женился он, подтвердив в брачном контракте, что имущество супругов остается раздельным, но как знать, ведь может случиться, что аптеку запишут на его имя! Тем временем собравшиеся вокруг Алины расходятся, делятся на группки. Уже ничто не напоминает о недавнем единстве вокруг кресла — просто сосуществование. Родство — оно берет свое! — восстанавливается. Алина находится как бы в центре клевера с четырьмя листиками — Давермель, Ребюсто, Колонж, Бельвенек, — четыре листика не всегда приносят счастье, хоть и служат символом счастливой семьи. Каждый, однако, старается, как может, позаботиться о той, что сидит в кресле. Мадам Колонж замечает, что таков — увы! — закон: дети покидают нас; и глядя на юношу в военном мундире, уводящем куда-то розовое платье, она не признается, что сие множественное число для нее все еще выражается, как прежде, в единственном. Мадам Давермель, которая пока еще не успела продумать, как ей обращаться к Алине: Алина, мадам или моя дорогая, сменяет мадам Колонж и запевает ту же песню, забыв, что после ухода сына из дому у нее остался еще муж — тот, кто делил с ней первые дни супружеской жизни и разделит последние дни, тот кто обратил брак в привычку. На смену является сестра Жинетта, сопровождаемая сестрой Анеттой: Жинетта вслух размышляет, почему бы сестре Анетте, которая живет одна, их матери — бабушке Ребюсто, которая тоже теперь одна, и сестре Алине, находящейся в том же положении, не соединиться всем вместе в этой квартире, тесной для пятерых, но слишком просторной для одной Алины и вполне подходящей для троих; к тому же почему бы не соединить небольшие доходы… Но ее мудрый замысел встречен недовольными минами; квартира может время от времени привлекать кого-нибудь из потомков, а здоровая Анетта без всякого восторга относится к идее стать сестрой милосердия в подобном трио, где рядом с вдовой-матерью и покинутой мужем сестрой она окажется в роле брошенной для ровного счета — словом, еще одним вариантом одинокой женщины.
Они отошли, подошел Луи. За ним Роза, Ги, Леон, Агата окружили черное платье с красной розой, опять утрированно любезные, но такие далекие от того что они делают, думают, говорят, о чем умалчивают? Кажется, будто разыгрывают чужими, не свойственными им голосами финальный эпизод в фильме, где тех, кто был юн, заменили актерами взрослыми, совсем на них не похожими. И тем не менее главное, что мы сейчас вшестером! Нас шестеро! Какие тяжкие, но сладостные мгновения!…
