— Боже ты мой, до чего же я голоден! — вздыхает тесть.
И в наказание за то, что он всуе употребил имя господне, на нас, едва мы вышли на паперть, обрушился дождь с градом. Но небо быстро очищается, и похоже, что скоро нам будет даровано прощение. Через четверть часа шесть автомобилей тронутся в главном направлении, где предстоит гвоздь программы: нас ожидает в «Роще» — прославленной харчевне на берегу Луары в Эринье — обильная трапеза, среди блюд будет и щука в белом соусе, которая, может быть, сойдет за символическое кушанье: ведь рыба была некогда символом христианства.
Мариэтт никак не может преодолеть свою слабость: она безрассудно позволяет помыкать собой как угодно; едва раздается крик, она, забыв все правила, тут же берет малыша на руки, баюкает его, нежит.
— Да у тебя рук не хватит, когда у тебя будет трое, посмотрим, как ты будешь справляться? — сердится Габриэль.
Но у Габриэль это печальная необходимость — она вечно мечется. А Мариэтт готова сама себе придумывать хлопоты, она наслаждается ими, она непрерывно занимается малышом. Вот в чем она не может себе признаться: «Если я сразу, же буду брать его на руки, когда он вопит без всякой причины, то ребенок сам начнет этого добиваться и осилит меня, я уже не смогу ему сопротивляться, буду полностью подчинена ему, и это вконец испортит моего Никола. Он родился спокойным ребенком, а вот теперь превращается в ревущую обезьяну». Однако Мариэтт хочется думать, что это нормально, что, может быть, даже это наследственная черта.
— Ох, какой вредный! Наверно, и ты так орал?
Я говорил ей, что в те годы считалось правильным дать ребенку поплакать, пока он не утомится и не затихнет. Мариэтт мне не верила: ей казалось, что я наверняка хлопочу из своих личных интересов. У нас на втором этаже три комнаты: наша, затем та, которую мать теоретически оставила за собой, и еще одна комнатка, называемая детской. Тут спит Никола. Но Мариэтт оставляет дверь открытой — вдруг мы не услышим малыша, а вдруг ему на самом деле что-то нужно? Ребенок кричит — значит, жив, стало быть, он своими воплями и беспокоит, и вместе с тем успокаивает родителей.
Вот так и попадают в рабство. Всю ночь Никола нас старательно успокаивает. До чего же ужасны ночные серенады младенцев, они как кошачий концерт — ничего кошмарнее я не слышал! Все начинается с тихого писка и нытья, и у вас еще теплится надежда: может быть, это закончится отрыжкой или каким-то шорохом, который поможет малышу от чего-либо избавиться. Я вкрадчиво шепчу Мариэтт — она уже подымается:
— Оставь, у него все в порядке.
Но когда эта музыка не унимается, вдребезги разбивая ночь, прерывая ваш сон, нагнетая усталость; когда этот крик становится яростным, грозит младенцу судорогами, удушьем до синевы, никто уже не в силах сдержаться. И я взрываюсь.
— Иди же к нему! Хоть убей, но пусть заткнется!
Мариэтт зажигает свет, и он слепит нас. Жена судорожно мигает и, стуча ночными туфлями, бежит к ребенку, берет виновника на руки и без конца ходит с ним по комнате, укачивает, кладет на животик; выбившись из сил, садится на край кровати, дает ему грудь, и он начинает жадно сосать. Еще одно нарушение правил: нельзя кормить не вовремя. А раз не вовремя, то и молока в груди мало. Прежде было изобилие, а теперь пошло на убыль; Мариэтт удается обеспечить только часть кормлений, недостающее приходится дополнять молочной смесью «Нестле». Мариэтт дает мне подержать Никола — он заходится от крика, сжав кулаки, со сморщенным лобиком, его беззубый рот так и не закрывается. Она возвращается с бутылочкой, стоявшей наготове в специальном шкафчике, но у изотермии изъян: молоко чересчур нагревается, следует подержать его под краном в умывальнике. Но вот оно стало чуть тепленьким. Ну как, все не ладится? Никола нервничает, хватает ротиком соску, пускает пузыри, из бутылочки плохо течет. Мариэтт раскаленной иглой пытается увеличить отверстие. Теперь пошло чересчур сильно. Придется сменить соску. На этот раз попалась отличная, но ребенок задремал. Может, так лучше? Нет. Едва его кладут, он сразу же просыпается. Голосит снова. Опять сосет, но как-то вяло и под конец засыпает, нарушив полностью весь свой режим.
Я тоже не могу преодолеть свою слабость. Я погружаюсь в угрюмость, когда мной начинают помыкать. Но она противоположна слабости Мариэтт. Само терпение Мариэтт меня раздражает. И мне думается — вот оно, воздаяние. Именно ребенок и не что иное позволяет по-настоящему ощутить главное бедствие супружеской жизни: ужасны эти постоянные переходы от неизреченного к глупому, от восхищения к омерзению, от меда к помету. Бывают минуты, когда я хорошо понимаю тех обеспеченных родителей, которые сдают своих детей няням еще в раннем, младенческом возрасте. Для таких жизнь более легка, они сумели спасти свой распорядок дня, свои досуги, привычные для себя условия, а также свою респектабельность.
Искусство быть отцом или дедушкой дается легко, когда из дальних комнат обширного дома кормилица приносит вечером этого звереныша попрощаться перед сном и вы понятия не имеете о его воплях, выходках и бесчисленных дурачествах (у детенышей животных перед ним большое преимущество: едва появившись на свет, они становятся на ножки и соображают куда быстрей).
Конечно, бывают минуты, когда у меня становится теплей на душе: я думаю о своей матери, я говорю себе, что воздаяние — вещь нормальная, и я строго осуждаю холостяков. Но по большей части я все же им завидую. Увечье Жиля нуждается в реванше, и он недавно купил себе автомобиль марки «альфа-ромео». Жиль окончил нотариальную школу, но так и остался работать старшим клерком в конторе нотариуса. Однако в течение многих месяцев ему удавалось откладывать половину своего жалованья на машину. Его осуждают: вот какой расточительный. Лично я нахожу, что он счастливчик. Недавно я наконец рассчитался за детскую коляску с эффектными большими колесами и лакированным кузовом, на котором, надо отметить, рельефно выделяются инициалы Н. Б. Роды, приданое, множество разнообразных расходов сильно обременили мой бюджет. Я знаю, как легко уходят деньги, причем мотовство вызывает у меня прилив раздражения, особенно когда я думаю о дороговизне всех этих покупок. Мариэтт в этом отношении не стесняется. Не может быть и речи о «чуть поношенных» вещах, которые часто дарят родственники, считая, что для младенческого возраста, когда время летит быстро, это вполне сойдет. О нет. Мариэтт хочет, чтоб у ее младенца все было новенькое и самое красивое.
— Ребенку дадим все! Если потребуется, будем во всем себя ограничивать.
Но ограничивать себя должен я, ведь я не способен творить чудеса: мне надо работать изо всех сил, браться за всякие сомнительные дела, торчать в приемных, чтобы заполучить место юрисконсульта, освободившееся после смерти моего коллеги, торжественно преданного земле похоронной компанией, в которой он служил и чья активная деятельность и тяжебные дела всегда будут неиссякаемы. Я уже почти договорился и вздохнул с облегчением, хотя работы будет по горло. А на язвительные шутки плевать я хотел, пусть про меня говорят, что я «кормлюсь трупами». Разве про офицера или судью нельзя сказать то же самое и даже про всех прочих, если им от кого-нибудь досталось наследство? Мне нужны деньга. Я хотел бы иметь возможность нанять приходящую прислугу, которая помогла бы Мариэтт, — ее мать заявляет, что «это сейчас просто необходимо». (Согласен. Но любопытно, как справляются сами прислуги со своими домашними делами, если у них тоже есть дети?) Деньги, все время деньги. Об этом надо постоянно думать, но вслух не высказываться. Жена дала мне ребенка, я отдаю ей бумажник. Это в порядке вещей, и ирония здесь неуместна. Зачать ребенка — дело недолгое, кормить его — занятие постоянное. Как я ненавижу эту свою боязнь лишиться если не куска хлеба, то бутерброда с маслом, свое сожаление о том, что приходится урезывать удовольствия, жертвовать отдыхом, быть во всем осторожным, — ненавижу свои бухгалтерские рефлексы, но они у меня есть. Так ли уж нужна была эта мебель из светлого дуба с плетеными сиденьями, купленная сразу же, чтоб «у Никола и на самом деле была своя собственная комната», так ли уж необходимы этот роскошный туалетный столик и разукрашенный дорожный сундучок или еще этот термометр в форме утки, да и все эти игрушки, ведь они будут изгрызены еще до той поры, когда он сумеет с ними играть. К чему все эти модные диковинки, перед которыми Мариэтт не может устоять, вот, например, это одеяло с застежкой-молнией или чашка со скошенным краем, особое колечко для прорезывания зубов… У того, кто должен платить за все это, просто дух захватывает. Его холостяцкая жизнь прежде не казалась ему столь уж чудесной, как же он ошибался! И вот плательщик смотрит в окно. Он видит, как Мариэтт выкатывает из дома эту шикарную коляску, в которой, как в гнездышке, за кружевной занавеской лежит его сын. Это зрелище его умиляет, хотя он и досадует на себя за свое умиление. Мариэтт то трусит рысцой, то замедляет ход коляски, чтоб прильнуть к какой-нибудь витрине, снова пускается в путь и на перекрестке, когда ей надо перейти через улицу, величественно поднимает руку, останавливая бег автомашин, которые именно для того и придуманы и выпущены в свет, чтобы пропускать прежде всего матерей, а с ними и само будущее человечества. Она уже на той стороне, и мне ее не видно больше. Но на мгновение у меня замирает сердце: а вдруг какой-нибудь подлый шофер не остановит свою мощную машину перед этой коляской. О мой мальчуган! Но вдруг на смену этим чувствам приходит мужская злость. Этот страховой полис уже лежит на моем письменном столе. Готово. Добрались-таки до меня, одолели. Несомненно, именно там, на улице Лис, под строжайшим секретом дали мой адрес тому типу из страховой компании. Наверняка теща подослала ко мне этого искусителя, чтоб он допек меня своей болтовней, чтоб я уже представил себе, как я лежу на смертном одре, подбородок у меня подвязан, а вокруг рыдают пережившие меня любимые близкие, потрясенные тем, что я был так непредусмотрителен и не застрахован. Когда-то человек считал своим великим долгом добиться того, чтобы попасть на небеса: застраховать свою смерть. Сейчас его великий долг — добиться на земле страхования жизни. Мне это будет стоить месячной суммы гонораров (и притом солидных), платить надо двадцать пять лет и все время думать об этом. Что ж, с женщин срывают одежды, зато мужчин по закону справедливости обирают до нитки.
