Да, вы и в самом деле станете чем-то в этом роде. Да-да. Тут нечем хвалиться и не от чего краснеть. Счастлив лишь тот, кто время от времени, сам того не ведая, обретает крохотное счастье, и эти мгновения внезапно всплывают островками блаженства в океане обыденности и неприятностей. Я не принимаю в расчет минуты сладостного оцепенения в кресле — в облаках трубочного дыма перед телевизором, и даже в постели — мосье Бретодо, рядом с мадам Бретодо, оба утопают в подушках, лежат без сна, спокойно, в полном безмолвии, согретые взаимным теплом и общим одеялом. Я говорю о минутах истинного блаженства.
Сегодня вечером я вас поймаю с поличным, я фотографирую вас в тот момент, когда дети прощаются с вами перед сном, к вам устремились все четверо в своих пижамках.
Нико прыгнул первым — у него длинные ножки, — и, пока вы напоминали ему о язвительном замечании школьной учительницы в его дневнике: Молчит в классе только тогда, когда надо ответить урок, он хохочет во все горло, рассмешил и вас, а потом начал развязывать вам галстук — это считается его привилегией. За ним подбежал Лулу с расстегнутой ширинкой, его тонкие волосенки разлетаются во все стороны, когда он прижимается к вам, карабкается на вас. Ианн, которая обычно сосет не большой, а указательный и держит этот розовый и влажный пальчик в воздухе, чтобы не запачкать, тотчас засунула его обратно в рот, как соску, наполненную млеком вашей нежности. А Бонн, подхваченная наконец папой, болтает в воздухе голыми ножками. Ну вот, господин адвокат, сами видите! Этого-то со счетов не скинешь!
Постоянная, извечная проблема — триста шестьдесят пять ночей заниматься любовью.
Заниматься так же регулярно, как возятся в кухне, убирают квартиру, застилают кровать, в которой именно это и происходит. Любовь с маленькой буквы дополняет Любовь с большой буквы, великую Любовь, которой, как полагают, мы живем. В существовании ее никто не сомневается и не желает сомневаться, даже если она уже потеряла свежесть, как старые оконные занавески, как обои в нашем доме, она, в конце концов, так и остается на месте. Та любовь, что начинается с маленькой буквы, служит доказательством, что великая Любовь всегда такова. Это легко было доказывать, когда вся семья состояла из двоих. А теперь нас уже шестеро. Мечта давно объявила забастовку, а любовь с маленькой буквы продолжает свое кошмарное существование, перебирая листочки календаря.
Будьте же осторожны! — говорит чей-то голос во мраке, и кажется, что некто грозит нам пальцем, тем самым пальцем, который, если вы утратите благоразумие, превратится в палец врача, облаченного в резиновые перчатки.
Осторожней! У Мариэтт в тот раз уже были неприятности с кальцием. Еще один ребенок — и она потеряет слух.
Осторожней! — шепчет другой голос. Здоровье, радость, взаимное влечение — разве это для человека не важно, все это дает бодрость, хорошее настроение. Кстати сказать, для того ведь и женятся. А без этого нет и брака и подлую нашу природу надо ублажать где-то в другом месте. Пользоваться тем, что у тебя есть в доме, пускать в дело остатки и любовью своей, как хлебом, насыщать голодные рты — это семейная добродетель. Без нее не обойдешься. Значит, надо как-то устраиваться. Все, что за этим последует в семейном плане, тоже надо предвидеть и держать у себя в аптечном шкафчике что нужно.
Да-с, я из породы деликатных… Как избежать в минуты близости неприятных предварительных бесед, озлобляющих и влекущих за собой безразличие? Все это несносно, хотя и необходимо… Месяц там, на небосклоне, меланхолически движется по своей орбите — и спутником ему служит страх — до последней минуты, когда наконец облегченно вздыхаешь.
Даже мадам Турс, мадам Дюбрей, мадам Гарнье, мадам Даноре, мадам Жальбер, такие скромницы, только и шепчутся об этом. У нас все становится известным.
Просто поразительно, как быстро узнаешь о тех вещах, которых вовсе не хотелось бы знать. Подружки доверяют друг другу свои беды, и слухи о них быстро распространяются в их кругу. Если жена доверяет мужу, он немедленно будет в курсе самых сокровенных событий. Он тут же наверняка узнает, что мадам Туре, чрезвычайно благочестивая особа, мучается из-за того, что ее супруг должен, к огорчению своему, или воздерживаться, или удерживаться.
Мариэтт, помня о своем возрасте, постоянно терзается двойной тревогой (Может, я толстею? А может, снова будет ребенок?), все это толкает ее к весам, заставляет думать о предосторожностях. Она — истинная дочь Анже, поэтому и беспокоится о том, чтобы все было легально, морально и с медицинской точки зрения досконально, короче говоря, чтобы все было в норме, а потому несколько видоизменяет свою философию:
— Ну чего они там ждут, господа законодатели? Прежде половина детей погибала в самом нежном возрасте. Сейчас они выживают. Можно бы и ограничить рождаемость.
Чтоб подавить угрызения совести, она становится агрессивной:
— Право голосовать? Ну и что? По-моему, это смехотворно. А пресловутая сексуальная свобода? Да это просто ерунда! Когда девушка стала женщиной, ее свобода зависит от тяжести домашнего бремени; надо иметь право самой отказываться его отягощать.
Женщины становятся просто гениальными, когда что-нибудь касается непосредственно их самих; Мариэтт, как будто бы смирившаяся со своей участью, вдруг высказывает удивительную мысль:
— Как, дескать, можно жить, губя другую жизнь? Но они на самом деле думают, что без этого мы стали бы слишком сильны, они боятся, как бы у нас не исчез страх.
Вот как она осуждала этих отсталых законников, саveant consoles!
[22]
Мариэтт распространялась и о некоторых книгах, которые восхваляет реклама, «предназначенных для семейного обихода, но не для общего пользования», где «некий врач советует, как иметь детей, раз это вам желательно», то есть на языке святого лицемерия сообщает, как не иметь детей, раз вы их не хотите. Однако специалист-оракул, стараясь блюсти законы 1920 года, никаких технических подробностей не давал, и заинтересованные лица обращались то к одному, то к другому средству, уже испытанному на опыте. Были у нас всякие коробочки! Были тюбики! Да здравствует святая непринужденность, как это великолепно! Быстрей, моя дорогая, быстрей, спеши к тому маленькому шкафчику. Но что там еще? Ребенок плачет. Пойди узнай, что случилось, любовь моя. Наверно, это Лулу. Он съел нынче вечером слишком много персиков. Иди. Я подожду… Когда ты вернешься, дорогая, боюсь, что я уже буду совершенно безопасен для тебя.
1964
Еще один год, такой же, как и другие, еще один отпуск, такой же, как и всегда.
И вот через какое-то время под давлением своих дочерей, заядлых горожанок, бретонскую кровь которых волновали лишь морские курорты их родины, по-кельтски именуемой Армор, Гимарши продали свою старую дачу в Монжане, чтобы приобрести в Кибероне, на дороге к Порт-Иссоль, виллу «Домисильадоре». В названии этом, по их мнению, не было ничего кельтского. И они сначала окрестили виллу «Кер Гимарш». Но эти бретонцы из Анжу, в семье которых родной язык не бытовал, в конце концов узнали, что злосчастное слово «Кер», употреблявшееся под всякими соусами, никогда не означало «дом», тогда они пожалели о первоначальном названии виллы, так соответствовавшем их чувствам, но решили внести в него поправку. На стволе кипариса у ворот виллы — белоснежного дома с гранитным цоколем — висела табличка, на которой красовалось:
