— У меня всего секунда, Абель, не больше. Сейчас лекция…
И все же согласилась пройти со мной несколько шагов по улице. Пока шли, смотрела себе под ноги, на свои крохотные туфельки, гвоздившие асфальт тонкими, неустойчивыми каблучками. Я мог бы поклясться, что для нее это уже дело решенное. Но я также мог бы поклясться и в другом — хоть она и считает себя совершенно свободной, ей немного стыдно передо мной и у нее не хватает мужества сказать мне откровенно: «Все было очень хорошо, Абель, но такое не повторяется». Ведь это означало бы: «Знаешь, я легко уступаю». К тому же адвокат Бретодо, черт возьми, так усердствовал, превзошел самого себя и говорил, говорил, говорил разное, всякое и напирал на то, что он больше не может так жить, что он лишился сна, что он совершенно не знает, к чему это его приведет — ни к чему, — и тем хуже! Или бог знает к чему — и тем лучше! И уж, во всяком случае, чем потерять ее, свою девчонку, он с легким сердцем все пошлет к чертям — и дом, и семью, и суд.
— Ну, это уж чересчур! — сказала Анник с искоркой лукавства, характерного для южанки и умилительного в этой дочери Бретани.
Она улыбалась, встревоженная, польщенная, быть может, взволнованная. Анник не слишком разговорчива. Она прекрасна, она добра, ей тяжела мысль, что она может причинить кому-то горе. Умел разжечь огонь — умей и погасить пожар. Но именно этого движения души и ждал мой демон. Когда ты слаб — а она была слаба, тушить чужой огонь — значит, разжечь свой собственный. Я знал, в чем моя сила: юнцы торопливы, их редко интересует, как им ответят, у них нет чуткости, они мало говорят, избалованы обилием партнерш. Мой автомобиль как раз находился рядом — новый «ситроен» с откидными сиденьями (он вызвал у моей бедной Мариэтт восклицание: «Наконец-то!»). Анник, пропустив лекцию, позволила усадить себя в машину. А я отменил свои встречи с клиентами, позвонив из маленькой гостиницы «Мельница Мирво», стоявшей у пруда.
Все еще шел дождь. Ко мне приблизился полицейский, с пелерины которого струилась вода. Оказывается, я поставил машину не с той стороны. Надо было сменить стоянку, стать у дома Э 24, но там бы я упустил свою девчонку. Она и так уже на полчаса опаздывала. Неужели мне придется отступиться? Неужели снова добиваться ее? В последний раз, когда мы встретились, ее оскорбило мое намерение подарить ей брошь, ну пустяк, недорогую безделушку, что-нибудь такое, что она могла бы носить не вызывая ничьих подозрений, но это было бы памятью обо мне. Она это отлично поняла. Но ей ничего такого не надо. Вообще ничего ей не надо. Она сама ничего не дает и не берет взамен, просто любит до тех пор, пока ей самой этого хочется, с вызывающей бесцельностью, с твердым намерением сохранить свою независимость от меня. Я должен теперь всячески остерегаться жениховских повадок. Я должен остерегаться повторять ей, что, если будет надо, ради нее готов порвать со всем. Она хмурит брови. Анник серьезная девушка, на свой манер. Ничего не имеет против замужества, но для нее оно в ста километрах от наслаждений. Она спокойно говорит:
— Ну, когда-нибудь придется. Попозже. Но если уж выходить замуж, то, конечно, за подходящего человека.
Я, стало быть, неподходящий, и, даже если б подходил, все равно ничего бы не вышло. Она ведь в родстве с семьей Мариэтт и ничем не захочет ей вредить. И так уж ее мучит мысль, что она взяла себе любовника из своей же семьи — ведь это угрожает серьезными неприятностями со стороны Мариэтт, если Анник захочет сохранить эту связь, и со стороны Абеля, если она порвет эту связь. Что же касается моего имени, моей карьеры, которые развод погубил бы (треть моих клиентов рекомендованы семьей Гимарш, другие же — католики, а они очень щепетильны в таких вопросах), то об этом она не задумывалась ни на мгновение. По ее мнению, развод бы был безумием. Ее нежность ко мне, ее чувственность характерны для людей уже другой породы, другой эпохи, над которой я так же не властен, как над эпохой, когда играли в бильбоке. Я пытаюсь увековечить недолговечное. И это-то и бесит меня, это-то меня и разжигает.
— Извини меня, Абель. В моем распоряжении только два часа.
Вот она, явилась наконец-то, вся промокшая, прелестная, складывает зонтик. И сразу же этот чудесный привет, когда ее язык трепещет в поцелуе. Очаровательная потаскушка. Почему с тобой мир мне кажется распахнутым настежь, а рядом с Мариэтт он заперт для меня? Ах, если бы я мог из вас обеих сделать одну, сохранив от Мариэтт то, в чем ты мне отказываешь, а у тебя взять то, что могло бы воскресить Мариэтт! Мудрецы говорили: «Бери жену помоложе, чтоб владеть ею в самом расцвете». Ладно! Будем довольствоваться тем, что нам дано. Перестанем путать жанры.
— Отель д'Авриле? — предлагает Анник.
Я полон нетерпения. Бросаюсь в атаку. Не выдохнусь ли я, сохраню ли тот порыв, которым каждый раз отмечается этот день в календаре как праздник? Анник полагает, что да. Минут через пять она уже не так будет стремиться к этому.
Нахожусь в злобном настроении и повсюду натыкаюсь на бабье царство.
Сегодня утром зашел к мальчикам, обнаружил Никола, задумчивого, с пальцем в носу. Он разглядывал глобус, который принадлежал мне в школьные годы, но с тех пор сильно износился. Раньше любимым занятием Никола было скакать верхом на «ракете», сооруженной из никелированной трубы, временно заимствованной у пылесоса. Никола шумно выдыхал воздух: чу-чу-чу, и это обозначало, что он летает вокруг земли совсем как Гагарин. Но с тех пор как он научился читать, география отодвинула фантазию в дальний угол. Никола с недоумением рассматривал эту маленькую Францию и ее прежние владения, выкрашенные картографами папиных времен в фиолетовый цвет для того, чтобы лучше отделить ее территорию от простора русского пурпура, зеленой Англии, желтой Испании. Я подошел ближе, предполагая, что ему трудно разбираться в карте, имеющей масштаб 1:4 000 000. Но он спросил с некоторой робостью:
— Папа, скажи, Бретодо — мужского рода?
Было заметно, что он в этом не совсем уверен, и, не пускаясь в объяснения, сердито предложил:
— Вот, погляди на Европу — тут все одни дамы.
Я тоже вожу пальцем по глобусу, погнувшаяся ось которого поскрипывает. Он прав, в Европе названия всех стран — женского рода: Франция, Англия, Германия, Россия, Польша, Италия, Болгария, Австрия, Испания, Румыния, Швеция, Норвегия, Финляндия… Исключение только подтверждает это общее правило: Сан-Марино, Люксембург, Монако, но эти страны таких небольших размеров!
Глобус вращается. Пять частей света тоже женского рода. И все вместе тоже она — земля. А то, что не земля, — вода. Черт побери! Вода, мама, все опять сначала…
Этот разговор помнился мне в течение всего дня, так что между двумя выступлениями в суде я накропал мстительную статейку для восьмисот подписчиков «Луарского обозрения», в котором я иногда сотрудничаю в рубрике «Колючки», подписываясь только инициалами А. Б. Конечно, я знаю, от кого мы унаследовали свой словарный запас, в котором женский род присвоил себе слова (которые должны были быть нейтральными) среднего рода, уже утерянного во французской речи и даже в латыни не очень стойкого. Но неправильно полагать, что мы разговариваем на языке учтивости, ставшем женственным благодаря окончаниям слов.
