«Этот язык, — писал А. Б., — просто сообщник женского пола. Лексика нас, мужчин, явно обошла. Ну пусть „земля“, „вода“, „долина“ — женского рода, мы не против; они расположены в горизонтальной плоскости, их объединяет великая сила плодородия, но над ними — „воздух“, „огонь“, „дуб“, „орел“, которые возносятся в направлении вертикальном и принадлежат мужскому роду.
Что же касается всего остального — увы! Нужно ли упоминать о матери-родине, хотя во имя ее сражаются именно мужчины? Почему во французском языке „любовь“ в единственном числе — слово мужского рода (что кажется двусмысленным), а во множественном числе — женского рода (и кажется благородным)? Почему „страсть“, „радость“, „чувствительность“ — слова женского рода, тогда как нам предоставлены „блуд“, „секс“ — эти грязнули? Почему „добродетель“ противостоит „пороку“? „Жалость“ и „чуткость“ даны одной стороне, а „высокомерие“ и „эгоизм“ — другой? Поразмыслите над этим, и вы скоро убедитесь, что это почти что правило: мужской род деградирует. „Нации“ противостоит „государство“, реальность более жестокая. Происходит снижение в иерархии ценностей: „прибыль“ превращается в „чистоган“, „подать“ — в „налог“, „власть“ оборачивается „террором“, „призвание“ — „ремеслом“, „воля“ — „упрямством“, „справедливость“ — „произволом“, „судьба“ — „роком“. Да здравствует республика! Долой правительство! „Речь“ величественна, „разговор“ малозначителен, „треп“ вульгарен…»
Тио прочел памфлет еще до того, как я отослал его в журнал, и укоризненно покачал головой:
— Мозги у тебя нынче набекрень! Ну, может, после этого и станут на свое место.
Потом заметил с усмешкой:
— Хочу все же указать на промах, допущенный слабым полом: они оставили нам рай.
Черта с два! Это всего лишь миф. Скорей я подумал бы о радости, которую столь щедро дарят такие девушки, как Анник.
Дело плохо.
В почте, лежавшей на письменном столе, одно письмо оказалось вскрытым. Это непростительно! Адвокат обязан сохранять профессиональную тайну. Если его жена с этим не считается, до чего мы можем дойти? Еще более досадным обстоятельством явилось то, что письмо было надушено и написано изящным почерком одной из моих клиенток. Значит, я попал под подозрение и мне грозит опасность в том случае, если вдруг у Анник возникнет срочная надобность написать мне. Я был обязан высказать свое мнение и потому спустился на первый этаж свирепый, как фурия.
— Ты теперь мою почту просматриваешь? И даже письма служебного характера. Значит, пора мне искать себе другое пристанище, черт побери!
Мариэтт лепетала какие-то извинения, но последнюю фразу истолковала по-своему и побледнела. Хотя я угрожал ей всего лишь тем, что устрою себе приемную где-нибудь в другом месте (я уже на самом деле об этом подумывал по многим причинам). Но она тут же вспылила:
— Ну и ладно, разводись, дружок, разводись!
— И это ты так говоришь?
В бешенстве я схватил какую-то вазу и вдребезги разбил ее, запустив в зеркало. Мариэтт без единого слова отпрянула к двери и бесшумно закрыла ее за собой.
— Ты не прав, — сказал чей-то голос.
Тут были Жиль и Лулу, которого в тот день из-за насморка оставили дома. Даже Жиль и то уже был здесь лишним. Он многое понял еще тогда, в день прогулки на яхте. Ни доказательствами, ни какими-либо признаниями с моей стороны он не располагал, да и не пытался получить их. Жиль не болтлив, но он знает, и потому он самый нежелательный свидетель семейной сцены, к тому же он лет пятнадцать питает к Мариэтт самые теплые чувства; это душевное влечение калеки, постоянная братская нежность выражались обычно с той и с другой стороны громкими поцелуями в обе щеки.
— Ты не прав, — повторил Жиль. — Я был здесь, когда она распечатала письмо и сказала: «Черт возьми, это Абелю! Он рассердится» — и вложила письмо обратно в конверт. Мариэтт решила, что это от Рен, и действительно пришло письмо и от нее, Рен сообщила, что разводится с мужем.
— Рен разводится?
— А ты останешься? — вдруг спросил Лулу. — Ты останешься?
Я взял его на руки, он весь дрожал. Лулу самый слабенький из моих четырех. Он верит всему, что слышит. Иной раз вспышки гнева помогают разрядить тяжелое молчание, но в присутствии Лулу они становятся катастрофой. Года два тому назад, разозлившись на придирки Мариэтт, запрещавшей мне есть хлеб (теперь-то я сам забочусь о своей фигуре и не позволяю себе ничего мучного), я крикнул за столом:
— Чего же ты хочешь? Чтоб я умер от голода?
В течение целой недели я находил на своем письменном столе хлебные горбушки и кусочки шоколада (полбатончика), по краям которых виднелись следы маленьких зубов, не выдержавших искушения. Как-то пришлось мне заступиться за Лулу, когда он случайно сделал какую-то глупость, — я сильно поспорил с Мариэтт (она терпеть не может, если умаляется ее роль воспитательницы). И вдруг я увидел, как мой ребятенок съеживается в комок при наших громких криках, словно чувствует себя виновным в том, что он существует и является причиной наших споров.
На этот раз все было гораздо хуже. Он был в ужасе. Как будто землетрясение, расколов землю, разверзло страшную пропасть у его ног. То, что казалось нераздельным, этот монолит — папа и мама, основа вселенной, — оказалось под угрозой разрыва. Поистине, в слабости есть великая сила! Я держал Лулу на руках и не решался спустить на пол. Однажды Анник встретила Лулу в доме Эрика, в другой раз — в семье тещи (ко мне Анник никогда не ходит), и мальчик потянулся к ней, а она к нему. У этой девушки столько юной резвости и располагающей к себе ласки, искренней, без сюсюканья! Дети ее обожают.
Но с тех пор как Анник моя любовница, маленький Лулу, сам того не зная, стал для нее врагом номер один. Раз он существует, раз он родился на свет, то и родители его всегда должны быть вместе, в этом его не разуверишь. Нет для меня страшнее, чем видеть, как рушится эта его вера и он лишается самых корней своей жизни.
Дело плохо.
Я продолжаю вспоминать, как все это случилось. Видимо, Анник бывала раньше в этом отеле д'Авриле, в котором она мне предложила встретиться. Для чего бывала? Как бывала? Задать ей такой вопрос нельзя, она не терпит расспросов и нашла бы в них повод для разрыва. И так уж она любит повторять:
— Я свободна. И ты свободен.
Я, который сам для себя добивался того же, я почему-то мечтал о таких путях свободы, которые были бы доступны только мне и заказаны другим. Есть у меня и более определенный повод для волнений. Анник нередко повторяет:
— Всему этому придет конец. Нам недолго быть вместе!
И меня пугает не то, что она так говорит, но самый ее тон; я чувствую, что она волнуется, у нее перехватывает дыхание. Слез у Анник я не видел, она не позволяет себе заплакать, я уже это знаю; она считает более утонченным ограничиться чувственным наслаждением и не отдаваться влечению сердца, по ее мнению преступному.
Дело плохо.
