Что касается Гимаршей, то они не высказались ни за, ни против, только пожалели, что так далеко Япония, и попытались узнать, нельзя ли все проделать в Швейцарии.
А я все еще не решался. Да и Мариэтт тоже. У нее появилось искушение опять побаюкать младенца, она однажды уже сказала Габ: «Я с удовольствием повторила бы». Но риск все же имелся и усиливался другим соображением, менее отчетливым: если снова согласиться, значит, опять уступить инстинкту наседки в ущерб мне, ее супругу, и тем четверым ребятишкам, которые у нас уже есть. Поступиться мной, — это для нее уже что-то значило. Я был почти уверен в том, что уже обрел вес в семейном балансе. Ведь Мариэтт воскликнула:
— Э нет, хватит! Не могу же я всю жизнь возиться с пеленками, как ты со своими судебными делами.
Неделю я колебался. Пытался убедить себя в том, что даже природа подвластна бедствиям, регулирующим ее фауну, что люди пока еще не создали ни вакцины, ни антибиотика для ограничения своей плодовитости, и если так будет продолжаться, то с человеческим обществом произойдет то же, что произошло бы, если б в море все селедочные икринки выживали и становились рыбами. Напрасно я говорил себе, что человек пересмотрел первоначально намеченные себе цели, что религия, столь высоко ценящая христианское семя, в течение двух тысяч лет без счета сжигала людей на кострах да еще благословляет миллиарды верующих уничтожать друг друга; напрасно я повторял себе, что «единодушное» порицание, о котором толкуют моралисты, — чистейшее лицемерие, ибо при нашем уровне плодовитости 500 000 рождений в год и при тридцатилетнем ее сроке около 25 миллионов наших женщин избежали появления на свет 15 миллионов ангелочков. Напрасно я убеждал себя, что риск потерять возможного гения весьма невелик и, во всяком случае, если женщине грозит какая-то опасность, то жизнь матери дороже, чем ребенок, которого еще нет, и неизвестно, кем он станет; напрасно я напоминал себе о том, что каждая убитая куропатка, бык или ягненок — живые существа, ощущающие свое бытие, жаждущие продолжить его и, однако ж, их без малейшего колебания приносят в жертву нашей человеческой жизни! Можно говорить что угодно, но не только страх перед законом, который наказывает за аборт не так уж сурово, волнует нас. Некоторые мужчины считают обязанностью галантного человека предложить аборт своей случайной подруге, которая согласилась прилечь с ними на диван и нарвалась из-за этого на большую неприятность. Но для тех, кому приходится склонять к аборту свою жену, хотя к рождению детей она приуготована самым замужеством, согласием, данным ею в церкви и в мэрии, все обстоит иначе. Ведь муж в этом случае как будто отказывается выполнить свои обязательства. Кто знает? Вот этой самой малютки, которая еще не родилась, может, когда-нибудь будет нам не хватать… Я был в полнейшей растерянности. Не мог ни на что решиться. Отправил Мариэтт к отоларингологу, который лечил ей ухо. Его врачебная специальность позволяла ему быть в данном случае объективным.
— Чрезвычайно неприятно, — сказал он. — В вашем положении, мадам, вполне нормально было бы прибегнуть к перевязке труб.
Через день, захватив с собой пачку кредиток и зная, что обо всем уже договорилась по телефону одна из приятельниц Рен — племянница судейского чиновника, Мариэтт очутилась в обычной приемной и увидела там двух других пациенток, тщившихся читать иллюстрированные журналы с таким невинным видом, как будто они явились сюда для того, чтоб удалить зуб. Когда подошла очередь Мариэтт, какая-то молодая женщина провела ее в комнату, оборудованную как больничная палата, уложила ее, сосчитала деньги и сделала ей укол. Когда Мариэтт очнулась, все было уже прибрано. Появилась та же молодая женщина, проверила, все ли в порядке, и проводила ее к выходу. Мариэтт сама спустилась по лестнице, вышла на улицу и села в машину, где я ждал ее ни жив ни мертв.
— Это совсем пустяк, — сказала она.
Но ее бледность говорила о другом. Меня всегда поражало женское мужество в подобных случаях. Я попытался овладеть собой. Ведь целых два часа я представлял себе, как выносят на носилках обескровленную Мариэтт. То мне казалось, что пациентки под наркозом попадают во власть своего спасителя, и, раз этот человек способен заниматься таким ремеслом, значит, он мог бы некоторых из них изнасиловать до того, как они выйдут из этого дома. Как ни нелепо было это подозрение, оно меня ужасало; все представало передо мной в мрачном свете, но с какими-то отсветами; пусть в жизни есть вещи унизительные, и мы слишком легко свыкаемся с этим, но есть какие-то нечистые чары в том, что нас унижает, и благодаря чему мы, даже терзаясь, чувствуем, что начинаем познавать то подлинное, что скрыто в самых глубоких тайниках души.
— Я все же немного ослабела, — тихо сказала Мариэтт.
Пока мы ехали домой, она дремала, склонив голову мне на плечо.
Десять дней спустя, 28 мая — такова ирония судьбы, — праздновали День Матери, который с 1950 года признан официальным праздником (Дня Отцов не существует). И этот праздник в семье Гимаршей издавна отмечался так же, как рождество, признанное праздником детворы. Обычно сбор всех родных проводился на улице Лис; там мамуля, мать всех матерей, поздравляла и себя и других, приобщив к этому делу мужей и детей и в случае надобности финансируя их подарки, в первую очередь ей самой и бабуле. Повсюду цветы, угощение грандиозное, все ждут сюрпризов и приветствуют их громкими возгласами. Традиция требует, чтоб на стол подавали сами дети, а матери хоть раз могли посидеть спокойно.
Конечно, это не обходится без битья тарелок и на деле остается лишь в теории, невзирая на тщательные предварительные приготовления самой мадам Гимарш, которая все накануне готовит, отбирает, ставит на сервант нужную посуду и все время искоса на нее поглядывает.
Днем приглашают не только родных, но и знакомых матерей, угощают их пирожными и игристым сомюрским; обязательно приходит Франсуаза Туре, часто является Эмили Даноре, другие приглашенные время от времени меняются.
Должен сказать, что на этот раз 28 мая проходило довольно любопытно. Тяжеловесная миловидность гимаршевского племени напоминала пышные, легко осыпающиеся пионы, шипов у них нет, и они склоняются долу на своем стебле при малейшем порыве ветра.
Отъезд Симоны, умчавшейся к Рен, которая со времени развода трудится в каком-то институте красоты; недавний «злосчастный случай» с Мариэтт — все это вызывало у дам кое-какие размышления.
Они начались после кофе. Детвора, снабженная билетами на фильм «Шпион Бархатная лапка», отправились в кино под эгидой Арлетт, уже кандидаткой на должность будущей «мамаши». Когда захлопнулась дверь за Арлетт, зашла Франсуаза Турс и положила почин беседе.
— Ну, как дела? — бесцеремонно спросила она, повернувшись к Мариэтт.
Ни моя жена, ни я ни единым словом не обмолвились о том, что у нас происходило. Предполагалось, что даже сама мамуля ни о чем не знает, но тем не менее, оказывается, все уже были в курсе дела.
— Наконец-то, — вновь начала Франсуаза, не ища никакой связи. — Скоро кончатся наши волнения. Это уже почти точно — у нас будут пилюли.
