Бог знает, какой случай помог этому остроумному выпаду писателя Сальтуса проложить себе путь к мосье Гимаршу! Сей архисупруг питает пристрастие к подобным цитатам. В то же мгновение его достойная супруга, внезапно возникнув из шумной толпы, твердой рукой отбирает у него бокал с вином.
— Хватит пить, — говорит она.
Как сияла мадам Гимарш! Все женщины сияли — Мариэтт, Габриэль, их двоюродные сестры. Сияла даже Рен, как говорится, удачно выпутавшаяся из трудного положения, вся сверкавшая бриллиантами (бриллианты чистой воды, но в какой мутной воде их выудили?). Даже Симона приехала для такого случая: меня нисколько не удивило бы, если бы она совсем распростилась с Парижем и еще кое с чем. Конечно, она не та невеста, о какой мечтали для своих сыновей наши бабушки: белоснежная, как апельсинов цвет, а через девять месяцев круглая, как апельсин. Но своей короткой юбчонкой она наверняка могла бы накрыть, как колоколом, кого-нибудь из солидных женихов. Недаром она вчера за обедом шепнула на ухо дяде Тио:
— Выйти за такого, как жених Арлетт, — нет, это не для меня. А вот как Дельфина вышла — помните эту девчонку из Дутра, она вышла замуж за кинорежиссера, — это бы, пожалуй, подошло.
Дамская коммерция — дело известное, она и в супружеской жизни практикуется. Тут уж несколько иная концепция, которую прекрасно проиллюстрировала Рен и которой противостоит концепция Мариэтт. Тем не менее это все же коммерция, и порой она обращает своих избранниц в иную веру — ведет к служению солидному брачному ложу, прочно стоящему параллельно полу и потолку и застеленному покрывалом. Появляется ребенок, и все входит в норму. В конце концов… Разве мы-то, мужчины, так уж чисты, свежи и невинны? Мы тоже грешили.
Но вот я слышу чьи-то громкие возгласы. Это опять мой тесть, он широко улыбается, и при этом кажется, что у него три отвисшие щеки. Тесть держит за плечо Гонтрана, в другой руке у него какая-то бумажка, и он готовится декламировать.
— Заповеди, — объясняет около меня Габ. — Он ими угощает уже двадцать лет.
Я это знаю. В свое время меня тоже ими угостили. В этих заповедях сосредоточено все остроумие и хитрость Гимаршей. Я удрученно слушаю:
Всю жизнь одну ты будешь обожать,
И свадьбу бриллиантовую встретишь,
И взгляд к другой не будешь обращать,
И на чужие чувства не ответишь.
Жену свою в шелка ты станешь одевать,
Меха и драгоценности навесишь…
Жиль шепчет у меня за спиной: «Ну что за дуралеи, зачем они долбят все это?» Однако тесть продолжает:
Ее отца и мать ты станешь почитать,
Пускай они живут подольше без страданий.
И деточкам своим сумеешь даровать
Хлеб, крышу и начатки знаний.
И жизнь твоя в достатке будет протекать,
В труде, исполненном стараний…
Если б на свадьбе были мои коллеги, то они не преминули бы на следующий день поиздеваться: «Дали шампанского, зато маху не дали. Лавочник показал себя, свадьба стала гулянкой». Гул голосов заглушил некоторые заповеди. Но вот тесть трубным голосом прогремел:
Ты жалованье будешь приносить
Своей супруге с полным основаньем.
И под конец тебе бы не забыть
Ее вписать и в завещанье.
Ради бога, воздуха! Слева есть две небольшие гостиные. Отчалим туда, так будет лучше, я слишком раздражен. Давно знаю, что все они до крайности глупы, добродушны, безобидны. И что кроется за моей злобой, нетрудно догадаться — для этого большой хитрости не нужно.
Хорошо сделал, что ушел. Встретил в этих гостиных Тио, Эрика и одну старую даму, которой я прежде не видел у Гимаршей. Полковник потом сказал мне, что это тетушка жениха. Мой приход не прервал беседу. Они продолжали говорить вполголоса, усевшись на диванчике, и то, что я услышал, перенесло меня в иную атмосферу. Старая дама прошептала:
— Когда это говоришь, всегда выглядишь как-то глуповато, и все же счастье существует, я это знаю, у меня оно было.
Ее тон искупал саму фразу. Впрочем, она еще добавила:
— Ну конечно, бывали и неприятности и огорчения. Тио ответил убежденно:
— Единственная большая неприятность — это то, что все же приходится умирать.
— Вы так думаете?
Какой странный взгляд у этой женщины. Она повергает вас в смущение. Кажется такой кристальной, что невольно чувствуешь себя углем. Она спокойно поясняет свою мысль:
— То, что не имеет конца, не имеет и ценности. По крайней мере, здесь, на земле. А там? — Она колеблется, но продолжает: — А там — ну что ж! Я доверяю богу. Он не обкрадывает людей, он не может отобрать у них то, что дал им. И если бы бога не было, я уверена, что чувствовала бы себя овдовевшей.
Эрик как-то глупо улыбнулся. Тио остался серьезным. Меня охватила досада, как бывает всегда, когда я сталкиваюсь с такой вот верой в чудо. Потом явился соблазн: этой женщине повезло. Мы, для кого бог умер, — мы действительно умираем, мы действительно навеки теряем жен и детей, и для них мы тоже навсегда потеряны. Сознание этого придает им особую ценность, но я никогда не ломал себе голову над такими вещами. Не потому ли, считая любовь слишком кратковременной, мы осмеливаемся меньше верить в нее? Старая дама подымается и уходит. Тио идет вслед за ней. Эрик бурчит:
— Ну и развеселила, да еще на свадьбе!
Я не слушаю его. Я думаю над тем, каков же он был, ее муж, раз у него такая вдова. Потом медленно иду в буфет, где детишки уничтожают последние тарталетки.
Половина девятого. Разъезд начинается, как всегда, с опозданием. Два семейства делятся на подсемьи, каждая переходит в подвижную «семейную клеточку» (автомобиль), чтоб прибыть в неподвижную «семейную клеточку» — дом. Первым отбыл «мерседес», в нем отправили на вокзал молодоженов вместе с мамулей, чтобы она проводила свою Арлетт до перрона, до вагона, в купе, до ее места в правом углу у зеркала, лицом по ходу движения поезда. Сияние на лице моей тещи вдруг померкло: все кончено, есть у нее, правда, еще одна дочь на выданье, но на улице Лис никого больше не осталось. Я уже раз двадцать слышал, как она убежденно говорила и мне, и Мариэтт, и Габ: «Когда мы останемся одни, мы сможем наконец отдохнуть…» Вот и настал для нее отдых, но он ей тяжелей, чем усталость. И в надвигающихся на нее годах великой заброшенности и одиночества муж, который находится рядом и которого надо поить липовым чаем, займет в ее жизни больше места, несмотря на страстную привязанность к внукам.
Мы возвращаемся домой. Ианн сидит на коленях у матери. Остальные дети сзади. Улица будет смотреть, как вылезают из машины во всем великолепии мои чада и домочадцы: девчушки, цветущие, как персик, мальчики в бархатных штанишках, жена с чудесной прической, сбрызнутой лаком, плавно выступает в ярко-синем платье, на груди у нее, как сияние небесной лазури, колье из бирюзы — только мы с ней знаем, что бирюза-то фальшивая. За дверью все это будет мигом сброшено, разглажено, повешено на плечики в футляр из пластика с застежкой «молния», внутри этого футляра полно таблеток парадихлоробензина, гибельного для моли. Ужинать мы не станем: хватит обеденной поживы. В домашнем костюме я захожу в свой кабинет, где меня ждет не распечатанная еще почта и залежавшиеся судейские документы.
