– Тринадцать, а тебе?
Надо же, он ровесник Тамары! Почему-то Любе казалось, что он
гораздо старше. Но раз он ровесник Томы, то тоже, конечно, очень взрослый, как
и сестра, и, наверное, такой же умный.
– Мне одиннадцать. А я думала, тебе лет пятнадцать или
даже шестнадцать, – призналась она.
– Это потому, что я высокий, как папа. Мне всегда из-за
роста больше лет дают.
– А Родик – это Родион?
– Родислав.
– Как?!
– Родислав, – терпеливо повторил Родик. –
Смеяться будешь?
– Почему смеяться? – растерялась Люба.
– А все смеются. Имя необычное.
– Правда, необычное, – согласилась она. – Это
твоя мама придумала?
– Папа. И не придумал вовсе, это старинное русское имя.
– А твой папа – он кто? Ученый?
– Ну да, он филолог. Занимается русской литературой
восемнадцатого века. Это называется русский классицизм. Радищев, Державин,
Кантемир, Сумароков – слышала про таких?
– Нет, мы в школе их не проходили.
Люба еще много чего хотела спросить у Родика, но ее дача
почему-то оказалась совсем близко, даже ближе, чем была днем, когда она бегала
предупредить Бабаню, что не будет обедать.
– Здесь мы живем, – грустно сказала она и вежливо
добавила: – Спасибо, что проводил.
– Люба…
– Что? – встрепенулась она.
– Я хотел сказать… Ну, в общем, ты молодец. Спасибо
тебе.
– Да не за что, – смутилась Люба, – я ничего
особенного не сделала.
– Нет, ты не понимаешь… Ты не испугалась, не растерялась,
не бросила меня в беде. Мне самому противно, что я оказался таким… Ну, ты
помнишь, я от страха даже крючок на калитке открыть не смог. И укола я
испугался. Мне ужасно стыдно в этом признаваться, получается, что я слабак
какой-то…
– Ничего ты не слабак, – горячо заговорила
она. – Просто ты очень любишь своего папу, и это очень хорошо. Если бы с
моим папой такое случилось, я бы тоже растерялась, мне бабушка объясняла, что
когда несчастье происходит с твоими близкими, то это гораздо страшнее, чем
когда с неблизкими… вот… И еще она говорила, что не зря существует поговорка:
«Чужую беду руками разведу, а со своей не справлюсь». Твой папа для тебя самый
близкий человек, поэтому ты испугался и растерялся, а я же его совсем не знаю,
он мне никто, вот я и не растерялась. Если бы такое с моим папой было, а ты бы
мимо проходил, ты тоже не растерялся бы и помог мне, а я стояла бы как колода и
ревела от страха. Честное слово, так и было бы.
– Думаешь? – с сомнением произнес Родик.
– Точно тебе говорю. Тебе не должно быть стыдно. Нельзя
стыдиться того, что любишь своих родителей.
– Ну ладно, – с явным облегчением сказал
он. – Но ты все равно молодец. Ну что, пока?
– Пока.
Он помахал Любе рукой, повернулся и ушел.
* * *
– Нет, ты видишь, ты видишь, что она творит, эта
шмакодявка! – восхищенно ахал Камень. – И откуда что берется, а? Ну
ты мне скажи, где она таких слов-то набралась в свои одиннадцать лет? Откуда
такие мысли в ее головенке? Я бы еще понимал, если б ей лет тридцать было, а то
– одиннадцать! Да курам на смех!
– Бабкино воспитание, – деловито объяснил Ворон,
ужасно довольный тем обстоятельством, что его рассказ явно понравился Камню,
который, совершенно очевидно, всерьез заинтересовался Любой. – Бабка с
младых ногтей исподволь внушала обеим внучкам: если хочешь, чтобы люди тебя
любили и дорожили общением с тобой, надо обязательно говорить им то, что они
хотят услышать. Тамарке-то эти уроки впрок не пошли, она своим умишком живет,
чужую науку не уважает, а Любка, видать, впитала.
– Впитала, ох, впитала, – согласно повторил за
другом Камень. – Но у нее какая-то потрясающая интуиция. Хоть режь меня –
не поверю, что и с уколом, и с этим последним разговором у нее были четкие
соображения, логика какая-нибудь. Ничего она не соображала, мала еще для таких
соображений-то, тут интуиция сработала, мощнейшая интуиция. Этого никаким
воспитанием не достигнешь, это должно быть от природы.
– От прадеда, от Серафима Силыча. Он среди своих
соратников по купецкому делу зело нюхом выделялся.
– Чем-чем?
– Деловым чутьем, вот чем. Всегда точно угадывал, что
купить и как продать, ни разу в жизни в проигрыше не оказался. А с ценными
бумагами что творил – это ж уму непостижимо! Все еще покупают, а он уже продает
втихаря и в ус посмеивается, а потом – хоп! – и все рухнуло, все
прогорели, один Серафим Силыч при деньгах остался, да еще и с прибылью. И у
внука его, Николая Дмитриевича, Любкиного папаши, чутье есть, его бандиты
знаешь как боятся? Он их насквозь видит, будто мысли читает. Так что у Любки
это наследственное.
– А у Тамары как с этим делом?
– Ой, – Ворон безнадежно махнул крылом, – у
этого заморыша вообще никак. Никакой интуиции и в помине нету. Она другим
берет.
– Чем же, интересно?
– А у нее глаз вострый. Любка-то, она ж слепая, как
курица в сумерках, глазами ничего не замечает, зато умом понимает и сердцем
чует, а Томка, наоборот, сердцем холодная, а глаз цепкий, все видит, все
подмечает, любую детальку, каждую мелочишку.
Камень вздохнул и о чем-то задумался. Ворон нетерпеливо
переминался на мшистой Каменной макушке, ожидая, когда же тот спросит про семью
Родика. На сей раз Ворон был к отчету готов, но Камень отчего-то не спрашивал.
– Ну, что ты молчишь-то? – раздраженно спросил
Ворон. – Мне лететь дальше смотреть или еще что-нибудь спросишь?
– Да я вот все думаю про мальчика этого, про
Родислава, – Камень снова вздохнул. – Что он за человек? Так
откровенно разговаривать с девчонкой, которую едва знаешь, да еще и младше
себя… Нормальные мальчишки так себя не ведут.
– Много ты знаешь нормальных мальчишек! Только тех, про
которых я тебе рассказывал, – Ворон и тут не утерпел, не удержался от
того, чтобы лишний раз напомнить, мол, я – твои глаза и уши, и ты без меня
никуда. – А вот ты меня спроси, я тебе и объясню, что к чему.
– Объясни.
– Значит, так, – Ворон приосанился и приготовился
давать подробные пояснения. – У мальчика Родика две основные черты
характера, которые были видны с самого раннего детства. Я специально лазил
туда, где пораньше, знал, что ты спросишь. Первая особенность: он не умеет просчитывать
даже на один шаг вперед. Я только не очень понял: он именно не умеет или умеет,
но не считает нужным? Но факт есть факт – он ничего не просчитывает. Вот есть
девочка, во-первых, маленькая, младше на целых два года, то есть по его
представлениям – совсем мелюзга, от которой в его жизни ничего не зависит и чье
мнение для него ничего не значит, и, во-вторых, незнакомая, которую он до этого
дня не знал и в упор не видел. Она для него – как тот попутчик в поезде,
которому можно рассказать самое сокровенное, потому что на конечной станции они
разойдутся и больше никогда не встретятся. А то, что эта девочка живет на
соседней улице, и будет жить на ней до конца лета, и на следующий год, и еще на
следующий, и будет постоянно попадаться ему навстречу, – об этом он вообще
не подумал. Незнакомая, мелкая – значит, можно с ней фасон не держать. И вот
тут мы подходим ко второй особенности его характера: он не может долго носить в
себе негатив. Ему обязательно нужно выговориться, объясниться, если надо –
попросить прощения, признать свою вину, только побыстрее снять конфликт.
Конфликтов он совершенно не выносит. Здесь, конечно, конфликта не было, но ему
было неприятно, что какая-то мелкая девчонка оказалась сильнее и расторопнее, и
единственный способ, которым он мог избавиться от чувства стыда, было вслух об
этом заявить. Другого способа он не знает.
