– Там Яшин в Лондоне ворота сборной мира по футболу
защищал против сборной Англии, все мужики в СССР только об этом и говорят. И
еще Новый Арбат построили. Надо?
– Не надо, – сердито буркнул Камень. – Дальше
смотри.
– А чего не надо-то? – встрял Ветер. – Про
футбол интересно, про футбол я тоже люблю. Бывало, влетишь на поле во время
игры, как развернешься, как звезданешь со всей дури – и мяч летит, куда его не
посылали. Игроки в недоумении, публика орет, свистит. Кайф!
– Я сказал – не надо, – повысил голос
Камень. – Лети еще искать.
Следующим сообщением Ворона была опять информация о футболе,
на этот раз в Риме в игре против сборной Италии легендарный вратарь Лев Яшин
берет пенальти и несколько пушечных ударов в упор. И снова игру обсуждала вся
Советская страна, точнее, все ее мужское население. Эту информацию Камень тоже
забраковал, несмотря на протесты Ветра.
Где-то в середине ноября Родислав и Люба сообщили своим
родителям, что решили пожениться, все встретили известие с горячим одобрением,
никто не ругался и не был против, поэтому и рассказывать про это особенно
нечего. Потом, в самом конце ноября, убили Кеннеди.
– Слушай, ты что, издеваешься? – не на шутку
рассердился Камень. – Ты мне про Любу и Родислава ищи, а ты что приносишь?
Только спорт и политику. Да в гробу я их видал!
– Ну, знаешь, на тебя не угодишь, – обиделся
Ворон. – То ты ругаешься, что я много пропускаю, то, когда я чуть не в
каждую неделю лазаю, тебе опять не так. Ты уж определись, будь любезен. Я же не
виноват, что между Любой и Родиком ничего интересного не происходит. Или ты
что, хочешь, чтобы я смотрел, как они это самое?.. Ну, ты понимаешь, о чем я.
Я, дорогой мой, конечно, птица любопытная, но я не вуайерист, за сексом сроду
не подглядывал, нет у меня такой дурной привычки. И потом, я не знаю, а вдруг
тебе интересна позиция Родислава по поводу убийства Кеннеди. Он с друзьями по
университету очень активно его обсуждает. Или, может, тебе интересно, как
Николай Дмитрич Головин читает в газете про Яшина и всей семье сообщает, как он
гордится своей страной и достижениями советского спорта. С тобой же никогда не
угадаешь, чего тебе в твою каменную башку вступит.
Камень уже понял, что зашел в своем ворчании слишком далеко,
и пошел на попятный.
– Ладно, не обижайся, это меня Ветер из колеи выбил, я
от него, кажется, простуду подцепил.
– Ага, давай, вали все на меня, – подал голос
сверху Ветер. – У тебя всегда чуть что – Ветер виноват. А ты чего
сидишь? – напустился он на Ворона. – Лети давай, ищи, чего тебе
сказано, а то как наподдам под крыло – сразу в Африке окажешься.
В середине декабря у Родислава и Любы началась зачетная
сессия, а сразу после Нового года, который они встречали двумя семьями дома у
Романовых, – сессия экзаменационная. А вот в самом конце января 1964 года
произошло то самое событие, которое случайно преждевременно подсмотрел Ворон.
Клара Степановна попросила Родислава съездить на дачу разобрать вещи Евгения
Христофоровича. Какие поновее и поприличнее – сложить в чемодан и привезти в
Москву, чтобы сдать в комиссионку – с утратой профессорской зарплаты жить стало
трудновато, а какие совсем старые и ненужные – выбросить. У нее самой рука не
поднимается, очень уж много воспоминаний связано с каждой вещью. Родислав, как
обычно, позвал с собой Любу, он уже совсем не мог без нее обходиться, тем более
в таком тягостном деле, и она сначала с готовностью согласилась, но внезапно
захворала Анна Серафимовна, и девушке пришлось остаться дома ухаживать за
бабушкой. Так и вышло, что на дачу тем солнечным зимним днем Родислав Романов
отправился один.
* * *
Он шел по поселку, щуря глаза от яркого солнца, в лучах
которого ослепительно блестел снег, и ничего не видел вокруг, во-первых, от
света, а во-вторых, от страха. Когда мать сказала, что у нее нет моральных сил
разбирать вещи отца, Родислав не понял, какие такие особенные силы для этого
нужны, но чем ближе он подходил к даче, тем отчетливее ощущал, как трудно ему
придется. Уже сейчас, вспоминая, какие именно вещи Евгения Христофоровича
находятся на даче, он чувствовал, как сжимается сердце. Халат отца, в котором
он ходил по утрам, накинув его на брюки и сорочку; его домашняя куртка с
кушаком, в которой он ходил целыми днями даже в жару; его тапочки без задников,
которые все время спадали с ног; его книги, его любимая фарфоровая кружка, из
которой отец так любил пить чай… Родик представил, что никогда больше не услышит
характерных шаркающих шагов, не увидит на столе фарфоровую кружку с остывшим
недопитым чаем, – и чуть не расплакался. Как плохо, что рядом нет Любаши,
она бы нашла нужные слова, чтобы успокоить его и отвлечь, она бы сумела сделать
все так, чтобы он не так остро чувствовал боль утраты.
– Привет! – послышался рядом мелодичный голосок.
Родислав оглянулся, подслеповато щурясь, и увидел Аэллу,
повзрослевшую, необыкновенно красивую, в светлой шубке из синтетического меха –
они только-только вошли в моду, с черными кудрями, рассыпавшимися по высокому
воротнику. Он сам не знал, почему так обрадовался ей, может быть, потому, что
несколько минут ни к чему не обязывающей болтовни отодвинут неизбежный момент,
когда нужно будет войти в дом, в котором никогда уже не будет отца.
– Здравствуй, – сердечно ответил он. – Как
дела?
– У меня – отлично! Сессию сдала без хвостов, и вообще
все о’кей. А у тебя?
– А у меня папа умер, – сказал Родислав, –
вот приехал его вещи разобрать.
– Да что ты! – в голосе Аэллы послышалось неподдельное
сочувствие. – Давно?
– В октябре. От сердечного приступа.
– Понятно. А как твоя мама? Оправилась?
– Ну… Более или менее. Но сюда приехать не смогла, ей
все еще больно. Мне тоже больно, но кому-то же надо папины вещи разобрать.
– Хочешь, я тебе помогу? – предложила
Аэлла. – Одному тебе будет трудно, а вдвоем легче пойдет.
– Давай, – обрадовался Родислав. – Спасибо. А
ты никуда не торопишься? Ты же куда-то шла.
– Ну, куда я шла, туда совсем необязательно
идти, – загадочно ответила девушка. – Я лучше с тобой пойду.
Они дошли до улицы Щорса, и, открывая калитку, Родислав
почувствовал, как дрожат у него руки. Дрожат так, что он долго не мог попасть
ключом в замочную скважину, чтобы открыть дверь в дом. Разумеется, от Аэллы это
не укрылось. Она положила руку в тонкой кожаной перчатке на его плечо.
– Не волнуйся, я с тобой.
Родик подумал, что Люба, наверное, сказала бы то же самое.
Или что-то другое? Люба такая неожиданная, никогда не угадаешь, что она скажет
или сделает.
Дом был холодным, нетопленым, и он первым делом отправился в
сарай за дровами, чтобы растопить печку. Но ждать, пока дом согреется, ему не
хотелось, хотелось побыстрее все сделать и уехать отсюда, и Родик начал
разбирать вещи, не снимая суконного подбитого ватином пальто. Аэлла помогала
ему, даже не сняв перчатки.
