– Я пойду сейчас по туннелю, – сказала Полли довольно холодно. – Так быстрее. А если ты хочешь, чтобы я вернулась, попроси прощения.
– Это как же? – удивился Дигори. – Только свяжись с девчонками… Да что я сделал?
– Ничего, – ехидно сказала Полли. – Так, чепуха, руки мне вывернул, как разбойник… и позвонил в этот колокол, как идиот… и в лесу дал ей себя схватить, когда мы еще в пруд не прыгнули… а так – ничего!
– Вон что! – еще сильней удивился Дигори. – Ладно, прости меня. Вообще-то я правда жалею, что позвонил в этот колокол. Слышишь, я попросил прощения. Значит, ты приходи, не бросай меня. Хорош я буду, если ты не придешь.
– А тебе-то что? Это же мистеру Кеттерли сидеть на железе и лежать на льду.
– Да не в том дело! – сказал Дигори. – Мама, вот что важно. Представь себе, что эта к ней ворвется! Насмерть перепугает…
– Правда, правда! – совсем иначе сказала Полли. – Ну, хорошо. Мир, мир навсегда, и так далее. Я приду… если смогу. А сейчас мне пора.
И она нырнула в проход, который казался теперь не загадочным, а самым что ни на есть будничным.
Мы же с вами вернемся к дяде Эндрью. Когда он шел вниз с чердака, сердце у него билось, как сумасшедшее, и он отирал лицо платком. Войдя к себе в спальню, он заперся на ключ и прежде всего полез в комод, где прятал от тети Летти бутылку и бокал. Выпив какого-то неприятного, взрослого зелья, он перевел дух.
– Нет, черт знает что! – повторял он про себя. – Какой кошмар! Я просто разбит! Это в мои-то годы!
Потом он налил еще и выпил снова; и лишь тогда стал переодеваться. Вы не видели таких одежд, а я их помню. Он надел высокий, твердый, сверкающий воротничок, в котором и головы не опустишь; он надел белый жилет в цветных узорах и выпустил из кармашка золотую цепочку. Он надел свой лучший фрак, который носил только на свадьбы и на похороны. Он вынул и почистил свой лучший цилиндр. На комоде стояли цветы (их ставила тетя), и он сунул один в петлицу. В кармашек, расположенный повыше того, с цепочкой, он положил носовой платок (теперь таких не купишь), покапав на него сначала мужскими духами. Он взял монокль с черной лентой, вставил в глаз и подошел к зеркалу.
У детей, как вы знаете, одна глупость, у взрослых – другая. Дядя Эндрью был глуп в самом взрослом духе. Теперь, когда колдуньи рядом не было, он помнил не о ее грозном виде, а об ее дивной красоте. «Да, скажу я вам, – думал он, – всем женщинам женщина! Перл природы!». Кроме того, он как-то забыл, что привели ее дети; и очень гордился, что колдовством выманил такую красавицу.
– Эндрью, – сказал он своему отражению, – для своих лет ты совсем… э-э… Прекрасная внешность… Породистая…
Понимаете, он возомнил по глупости, что колдунья влюбится в него. Зелье на него повлияло, или одежда, но он охорашивался все больше. Он был тщеславен, как павлин, потому и стал чародеем.
Наконец он отпер дверь, послал служанку за кэбом (тогда у всех была масса слуг) и пошел в гостиную. Там, как и следовало ожидать, была тетя Летти. Она чинила матрас у самого окна.
– Понимаешь, Летиция, душа моя, – беззаботно начал он, – мне надо выйти. Одолжи-ка мне фунтиков пять, будь добра.
– Нет, Эндрью, милый мой друг, – отвечала тетя, глядя на матрас. – Я тебе много раз говорила, что денег не дам.
– Не будь такой мелочной, душенька, – сказал дядя. – Это очень важно. Без них я окажусь в глупейшем положении.
– Эндрью, мой дорогой, – сказала тетя, глядя ему в глаза, – как тебе не стыдно просить у меня денег?
За словами этими таилась скучная, взрослая история. Впрочем, сообщим, что дядя «вел дела дорогой Летти», сам не работал, тратил очень много на бренди и сигары и добился того, что она стала много беднее, чем тридцать лет назад.
– Душенька, – сказал дядя, – пойми, у меня непредвиденные расходы. Будь человеком… Мне надо принять одно… э… лицо…
– Это кого же? – спросила тетя.
– Очень важную гостью. Она, понимаешь ли, появилась, э… неожиданно…
– Что ты мелешь! – воскликнула тетя. – Никто не звонил в дверь.
Тут дверь распахнулась, и тетя не без удивления увидела огромную женщину в роскошных одеждах без рукавов. Глаза у великанши сверкали.
Глава 7.
О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ПЕРЕД ДОМОМ
– Сколько мне ждать колесницу, раб? – прогрохотала колдунья. Дядя Эндрью сжался. Теперь, при ней, он немедленно забыл, что думал перед зеркалом. Но тетя Летти поднялась (она чинила матрас, стоя на коленях) и вышла на середину комнаты.
– Разреши осведомиться, Эндрью, – холодно спросила она, – кто эта особа?
– Знат-т-т-тная ин-н-ностранка, – как мог, отвечал он. – Исключ-ч-чительно…
– Какой вздор! – сказала тетя и обернулась к колдунье. – Вон из моего дома, бесстыжая тварь! – произнесла она погромче. – Я вызову полицию.
Колдунью она приняла за циркачку, голых рук – не любила.
– Кто эта тварь? – спросила королева. – На колени, несчастная, не то я сотру тебя в порошок!
– Прошу обходиться в моем доме без таких выражений, – сказала тетя.
Королева стала еще выше (или дяде Эндрью показалось). Глаза ее горели. Она подняла руку, как тогда, в своем королевстве, и произнесла слово – но ничего не случилось, только тетя брезгливо заметила:
– Так… Она еще и пьяна… Язык не слушается…
Наверное, колдунье стало очень страшно, когда она поняла, что в нашем мире заклятье не действует. Но она этого не показала. Нет, она кинулась вперед, подхватила тетю на руки, подняла как можно выше и швырнула, словно куклу. Пока тетя летела, служанка (которой выпало на редкость интересное утро) заглянула в дверь и сказала: «Простите, сэр, карета приехала».
– Веди меня, раб, – сказала колдунья. Дядя залепетал было: «Вынужден протестовать… да… весьма прискорбно…», но королева метнула на него взгляд, он мгновенно онемел и затрусил вслед за нею. Дигори сбежал сверху как раз тогда, когда хлопнула входная дверь.
– Ну, вот, – сказал он. – Теперь она бегает по Лондону… Да еще с дядей. Что они натворят?
– Ой! – сказала служанка (которой выпало такое дивное утро). – Ой, мастер
[1]
Дигори, мисс Кеттерли ушиблась! – И они побежали к тете.
Если бы тетя упала на пол или даже на ковер, она бы, мне кажется, переломала все кости; но к счастью она приземлилась на матрас. Женщина она была стойкая (такими тогда были почти все тети) и, понюхав нашатыря, сказала: «Ах, не волнуйтесь вы по пустякам». После чего начала действовать.
