Когда он вносил крохотные поправки в последнее из своих творений, кончик пинцета задрожал, и он порвал деликатное переднее крылышко, просыпав радужные зеленоватые чешуйки на белый шелк. Изрыгнул проклятие, которого никто не слыхал со времен Древнего Рима, и швырнул пинцет на стеклянную поверхность рабочего стола.
Сделал долгий вдох, стремясь восстановить душевный покой.
Тот бежал от него.
Будто по подсказке, на столе зазвонил телефон.
Он потер виски длинными пальцами, будто стремясь утихомирить мысли воздействием извне.
— Sì,
[7]
Рената?
— Пришел отец Леопольд, ждет внизу в вестибюле, синьор, — раздался из динамика скучающий голос его красавицы секретарши. Он спас ее от сексуального рабства и жизни на улицах Турции, и она платит ему преданным, хотя и равнодушным, служением. За годы обоюдного знакомства она ни разу не выразила удивления. И эту черту он уважает.
— Впусти его.
Встав, он потянулся и подошел к ряду окон позади рабочего стола. Его компания — корпорация «Аргентум» — владеет высочайшим небоскребом в Риме, и его кабинет занимает самый верхний этаж. Из пентхауса сквозь прозрачные стены из пуленепробиваемого стекла открывается вид на Вечный город. Пол у него под ногами сделан из полированного пурпурно-красного мрамора, императорского порфира, столь редкого, что он встречается лишь в одном месте на планете — в египетской горе, которую римляне называли Mons Porphyrites, сиречь Порфирная гора. Он был открыт при жизни Христа и стал мрамором царей, императоров и богов.
Пятьдесят лет назад он разработал и выстроил этот шпиль вместе со всемирно известным архитектором. Конечно, теперь этот человек мертв. А вот он остался, ничуть не переменившись.
Он вгляделся в свое отражение. Во время естественной жизни лицо его покрывали шрамы от плети, изувечившей его в детстве, но когда анафема нескончаемых лет постигла его, изъяны исчезли. Теперь он не мог и припомнить, где были эти шрамы. Перед глазами была лишь гладкая, безупречная кожа, россыпь лучистых морщинок вокруг серебристо-серых глаз, не становящихся глубже, квадратное суровое лицо и копна густых седых волос.
Горькие мысли одолевали его. На протяжении веков это лицо называли множеством имен, оно заносило до дыр множество обличий. Но спустя два тысячелетия он вернулся к тому имени, которое дала ему мать.
Иуда Искариот.
Хотя имя это стало синонимом предателя, он прошел полный круг от отрицания до признания этой истины — особенно после того, как открыл тропу к собственному искуплению. Столетия назад он наконец постиг, зачем Христос проклял его бессмертием.
Чтобы в грядущем он смог сделать то, что должен.
Взвалив на свои плечи эту ответственность, Иуда прижался лбом к холодному стеклу. В прошлом у него один руководитель отдела так боялся упасть, что не подходил к окнам ближе чем на шесть футов.
Иуда такого страха перед падением не питал. Он падал навстречу тому, что должно было принести ему смерть, уже бесчисленное количество раз.
Он смотрел сквозь стекло на переливающиеся огнями улицы, на раскинувшийся внизу город, славившийся своей развращенностью еще до рождения Христа. Рим всегда сиял по ночам огнями, хотя теплый желтый огонь факелов и свечей давно сменился ослепительным накалом электричества.
Если его план сработает, все эти огни раз и навсегда погаснут.
Современные люди думают, будто блеск и огонь принадлежат им, но человек озарял мир по своей воле уже давно. Порой ради прогресса, а порой по пустякам.
Стоя там, он вспомнил блистательные балы, которые посещал столетиями, и все праздные гуляки на них пребывали в уверенности, что достигли пика гламура. Благодаря своим внешности и богатству он никогда не знал недостатка в приглашениях, равно как и в женской компании, но эти спутницы зачастую требовали большего, чем он мог дать.
Иуда видел слишком много возлюбленных, увядавших и умиравших, угашая надежду на вечную любовь.
В конце концов она никогда не оправдывала своей цены.
За единственным исключением.
Он посетил бал в средневековой Венеции, где женщина похитила его вечное сердце, показав любовь, оправдывающую любую цену. Он взирал на разноцветные огни города, пока они не затуманились, погрузив его в воспоминания.
Иуда помедлил на пороге венецианского бального зала, позволив круговращению красок разворачиваться перед ним. Малиново-красные, насыщенные золотые, индиго под стать вечернему морю, черные, поглощающие свет, и жемчужное сияние обнаженных плеч. Нигде женщины не наряжались настолько ярко и не выставляли кожу настолько напоказ, как в Венеции.
Бальный зал выглядел почти так же, как и сотню лет назад. Единственную перемену являли три новые картины маслом, украсившие его величественные стены. Полотна изображали суровых или веселых членов этого венецианского рода, каждый из которых был разодет в модные наряды своих дней. Все они давно умерли. Одесную от него находился портрет Джузеппе, почившего три десятка лет назад, черты лица которого навеки застыли в сорокалетием возрасте благодаря масляным краскам и таланту давно усопшего живописца. Взгляд карих глаз Джузеппе, всегда искрившихся весельем, противоречил сурово сдвинутым бровям и чопорной осанке. Иуда прекрасно знал его — вернее, настолько хорошо, насколько можно узнать человека за десять лет.
Дольше пребывать в одном городе Иуда себе не дозволял. После этого люди могли начать недоумевать, отчего он не стареет. Человека, не покрывающегося морщинами и не умирающего, могли назвать колдуном или еще похуже. Так что он путешествовал на север и на юг, на восток и на запад, кругами, расширявшимися по мере распространения цивилизации. В одних городах он разыгрывал из себя анахорета, в других — художника, в-третьих — жуира. Примерял роли, будто плащи. И сносил по одному каждого рода.
Его щегольские черные кожаные сапоги уверенно ступали по деревянному паркету. Он знал каждую скрипучую половицу, каждую едва заметную щербинку. Явился лакей в маске с подносом, уставленным бокалами вина. Иуда взял один, памятуя достоинства винных подвалов прежнего хозяина. Пригубил, смакуя букет кончиком языка, — к счастью, по смерти Джузеппе его подвалы не пришли в упадок. Осушив бокал, Иуда взял другой.
Пальцы другой руки, спрятанной за спиной, крепко сжимали узкий черный предмет.
Он явился сюда с целью более возвышенной, нежели повеселиться на балу.
Он пришел погоревать.
Маневрируя среди танцоров в масках, Иуда пробирался к окну. Длинный нос его маски загибался книзу вороньим клювом. Ноздри наполнял аромат хорошо выделанной кожи, из которой ее изготовили. Мимо в кружении с партнером проскользнула женщина, оставив по себе в воздухе крепкий аромат духов.
Иуда знал и этих танцоров, и без счету других. Позже, выпив побольше вина, он присоединится к ним. Выберет себе какую-нибудь юную куртизанку, может быть, очередную мавританку, буде удастся сыскать таковую. И станет изо всех сил стараться забыться в знакомой рутине.
