Но определенная неловкость между ними сохранилась. Как Эрин ни старалась воспротивиться, мысли ее то и дело обращались к тому моменту, когда Рун укусил ее. Ни один смертный не мог заставить ее почувствовать подобное. Но этот акт ровным счетом ничего не значил и был продиктован чистой необходимостью. Возможно, это блаженство до мозга костей — просто уловка, с помощью которой стригои лишают жертвы воли, делают их слабыми и беспомощными.
Эрин поймала себя на том, что помимо воли подняла руку и коснулась пальцами шрамов на шее.
Ей хотелось расспросить об этом кого-нибудь. Но кого? Уж конечно, не Джордана. Она подумывала, не поговорить ли с Христианом, поинтересоваться, что он чувствовал, когда его укусили впервые. Тогда, в закусочной в Сан-Франциско, он будто бы ощутил ее мысли, но она чуждалась мысли обсудить столь эротические переживания с кем бы то ни было, а уж со священником и подавно.
И все же нерешительность ее сводилась не только к смущению.
Эрин знала, что частичкой души сторонится истины.
Что, если ощущение взаимосвязи, испытанное тогда, — лишь механизм усмирения добычи? А что, если нечто иное?
10 часов 47 минут
Рун пробудился от ощущения тревоги и паники. Руки его вскинулись вверх и в стороны, ожидая наткнуться на каменные стены, смыкающиеся вокруг.
И тут память вернулась.
Он свободен.
Слушая перестук стальных колес на рельсовых стыках, Корца вспомнил сражение на краю Священного города. Он получил незначительные ранения, но, что хуже всего, бой истощил последние капли сил, снова повергнув его в состояние немощи. Кардинал Бернард настоял, чтобы он отдыхал до прибытия Эрин и Джордана.
Прямо сейчас Рун слышал биение людских сердец — мягкий рокот их литавр стал знаком его острому слуху, как любая песня. Он провел ладонями по телу. На нем сухая сутана, амбре старого вина исчезло. Он осторожно сел, мысленно исследуя каждый позвонок хребта.
— Осторожно, сын мой, — произнес Бернард из темноты железнодорожного вагона. — Ты еще не поправился до конца.
Как только глаза Руна приспособились к темноте и сфокусировались, он узнал папский спальный вагон, оборудованный двуспальной кроватью, на которой он сейчас и лежал. Здесь же находился небольшой письменный стол и пара стульев с шелковой обивкой по обе стороны от кушетки.
Он углядел знакомую фигуру, стоящую позади Бернарда у его постели. Кожаные доспехи, подогнанные по фигуре, пояс из серебряных колец, черные волосы заплетены в тугую косу, строгие суровые черты смуглого лица.
— Надия? — прохрипел он.
Когда она подоспела?
— Добро пожаловать в стан живущих, — с лукавой усмешкой проронила Надия. — Вернее, насколько может быть живущим любой сангвинист.
Рун потрогал лоб.
— Давно?..
Его перебила еще одна персона, обнаружившаяся в комнате. Она раскинулась на кушетке, вытянув ногу в наложенных на нее лубках. Рун вспомнил ее хромоногое бегство по брусчатке в сторону Священного города.
— Hello, az én szeretett, — проворковала Элисабета по-венгерски, и каждый слог был ему знаком, будто слышанный только вчера, а не сотни лет назад.
«Здравствуй, возлюбленный мой».
Но тепла в ее словах не было, только презрение.
Элисабета перешла на итальянский — правда, на старинный диалект.
— Чаю, что ты не нашел краткое пребывание в моей темнице чрез меру обременительным. Однако же ты отнял мою жизнь, погубил мою душу, а затем похитил у меня четыре сотни лет. — Ее серебряные глаза сверкнули из темноты на него. — Посему я сомневаюсь, что кара тебе была вполне достаточной.
Каждое слово ранило Руна своей правдой. Именно он учинил все это с нею, с женщиной, которую любил, да и теперь любит, пусть лишь память о ее былой сущности. Он протянул руку к своему наперсному кресту, нашел висящий на шее новый и помолился о прощении этих грехов.
— Был ли Христос большим утешением для тебя в эти последние сотни лет? — спросила она. — Ты не выглядишь много счастливее, нежели в моем замке столетия назад.
— Мой долг — служить ему, как всегда.
Один уголок ее рта изогнулся в полуулыбке.
— Ты дал мне политичный ответ, отец Корца, но разве не обещали мы некогда говорить друг другу правду? Ужели не задолжал ты мне хотя бы этого?
Он задолжал ей не в пример больше.
Надия бросила на Элисабету испепеляющий взгляд неприкрытой ярости.
— Не забывай, что она оставила тебя в этом гробу на мучения и смерть. И обо всех женщинах, убитых ею на улицах Рима.
— Такова теперь ее природа, — ответил Рун.
И такой ее сделал я.
Он извратил ее из целительницы в губительницу. Все ее преступления на его совести — и прошлые, и нынешние.
— Мы способны возобладать над собственной природой, — возразила Надия, прикоснувшись к изящному серебряному крестику на шее. — Я усмиряю свою повседневно. Как и ты. Она вполне способна на то же самое, но предпочитает этого не делать.
— Я никогда не изменюсь, — посулила Элисабета. — Тебе надлежало просто убить меня в моем замке.
— Так мне и было приказано, — сказал он ей. — Я спрятал тебя из милосердия.
— У меня мало веры в твое милосердие.
Она поерзала на своем ложе, подняв скованные руки, чтобы отвести прядь волос со лба, прежде чем снова положить их на колени. Рун увидел, что она в наручниках.
— Довольно, — Бернард сделал жест в сторону Надии.
Та подступила к кушетке и без особых церемоний вздернула Элисабету на ноги. Надия держит ее крепко. Она не станет недооценивать Элисабету, как он, когда извлек ее из винной ванны.
Графиня лишь усмехнулась, выставив свои наручники Руну напоказ.
— Заковали меня в кандалы, аки зверя, — сказала она. — Вот что даровала мне твоя любовь.
10 часов 55 минут
Начав с одного конца вагона-трапезной, Леопольд продвигался к противоположному, делая что приказано — задергивая шторы на одном окне за другим достаточно плотно, чтобы через них не пробился даже лучик солнца.
В вагоне сгустился сумрак, разгоняемый лишь потолочными светильниками. Перед дверью последнего вагона Леопольд помедлил.
Два человеческих сердца забились громче. Он чуял тревогу, исходящую от них, как испарина. В груди его болью шелохнулась жалость.
— Что вы делаете? — спросила Эрин.
Да, она не дура. Судя по взглядам, которые эта женщина бросала то на стальную дверь, то на закрытые окна, она уже ощутила, что сюда должны привести что-то опасное.
— Вы в полнейшей безопасности, — заверил ее Леопольд.
