— Сейчас, — Лье напыжился, и фазовый узор «усов» и «бровей» на его поддельно скорбной физиономии стал темнеть. Вместо «душевного сокрушения» обозначилась «любовная встреча».
— Артист! — восхитился Оуа.
— Э-хэ, — жестом фокусника Расстрига выудил из-под просторной блузы сигару. — Господа архиереи, не пора ли сворачивать синод? Наше благочестивое сидение подзатянулось... Выносите резолюцию, чтобы скорее запостить её в комитет.
— Святотатец, — незлобиво заметил Пономарь. — Опоганишь дымом келью.
— И опоганю, — Лье с вызовом закурил. — Сана меня лишили, не сегодня-завтра отрекусь от Белой и уйду к красноверцам. Вот видит Небо — отрекусь! Дайте мне самой красной пасты — намазаться...
Затворники из кельи 12 негромко — с уважением к храму — рассмеялись. Компания четвёртый день дискутировала по актуальным вопросам текущей политики, которыми комитет поспешил нагрузить неожиданно вернувшегося Уле. Если не считать беседы о забастовке пилотов, нынешней ночью бдение посвящалось назначенному на завтра самооправданию Уле, где он обещал рассказать историю своего ареста, следствия и заключения. Но Чахлый притащил запись отчёта адвокатов Единства о действиях против «Вела Акин», и собеседники уклонились от главной темы. Уле изголодался по настоящей работе и готов был взвалить на себя всё, что предлагалось.
Доверителей, согласных сесть в убежище с Уле, среди хинкосцев нашлось бы сколько угодно. Народ здесь известен состраданием, и после публичного объявления о предоставлении убежища безвинно осужденному видеофон настоятеля Облачного Чертога сбился бы от лавины запросов мирян — кто укрылся в храме? за что осуждён или преследуется? Самое меньшее пяток сердобольных с котомками явился бы к храму в полной решимости отстоять правду или разделить судьбу принятого в убежище.
Но Уле были нужны в доверители не кто попало, а исключительно свои. И он подмигнул настоятелю: «Я из Единства». Многоопытный олх подмигнул ответно: «Сынок, я несведущ в политике» и устранился от поиска доверителей, предоставив это Пономарю Оуа, который случайно тоже состоял в Единстве.
Оуа был всамделишный пономарь; прозвище отвечало его должности в каком-то захолустном храме. Он-то и подобрал Уле кого надо — Чахлого, по болезни списанного с химического завода, и скандалиста Расстригу, лишённого белодворства за несоответствие образу священнослужителя. Чахлому доверие к Уле автоматически прощалось как никчёмному инвалиду, а выходки Расстриги мало кого могли удивить. Не Расстрига ли горланил у храмовых врат, что куда больше доверяет смазливой умви, схоронившейся в Облачном Чертоге от мерзавца-сутенёра, и если бы не справедливость, он начхал бы на всех Уле, сколько их ни есть? Так, шуточка за шуточкой, под смех милиционеров Расстрига пронёс через врата засунутый в мотню эйджинский пистолет — той системы, где патроны вставляются в барабанчик.
На милиционеров вполне можно было положиться. Кроме того, через улицу от храма — полицейский пост, это обязательно для всех убежищ. Но личный телохранитель не помешает.
Уле готовился выступить не с каким-то сенсационным разоблачением. Но ему было что поведать хинкоской видеосети. За время пребывания под следствием он нагляделся и наслушался столько всякого-разного, что Двору Закона поневоле придётся послать во владения треста Мал-Гаит группу инспекторов. Инспекторам предстоит проверить, точно ли штаб гвардии Мал-Гаит утверждает необоснованные аресты, имеет ли место в ходе следствия принуждение к даче ложных показаний, и те ли гвардейцы, каких поимённо перечислил Уле Эмэнии, особо усердствуют в истяза... то есть в принуждении. При идеальном развитии событий следующим этапом должно быть запоздалое раскаяние секции 54 Двора Закона и извинение в письменном виде — какая прискорбная ошибка, не вникли, не заметили следов принуж... (стоит ли повторяться?) и осудили вместо оправдания. Естественно, что членство и деятельность Уле Эмэнии в добровольной общественной организации «Единство ради защиты здоровья» никакой роли не сыграли.
Главное — выступить. Утром в храме установят видеокамеры, комиссия из белодворцев, юристов и выборных граждан явится выслушать его самооправдание, чтобы потом по трезвом размышлении представить или не представить Двору Закона доклад о претензиях Уле Эмэнии к тресту Мал-Гаит.
Уле сам потребовал публичности. Настоятель посовещался с окружным архиереем, и тот изъявил согласие. Пусть вещает на весь регион. Такая передача стянет людей к экранам, это повысит популярность храмового телевидения.
В промышленно развитом Хинко белодворцы сильно уважали Единство и отнюдь не уклонялись от сотрудничества. Да и явных красноверцев не чурались, не то что оголтелые (да простится нам срамное слово) олхи в Буолиа с их ригоризмом.
— И впрямь, не пора ли вздремнуть, братия? — Оправляя хламиду, Оуа поднялся с циновки. — Время позднее, а день предстоит нелегкий. Уле, горячая вода в термосе...
— Помню, спасибо.
— Заварка и «пшик» у вас есть, кажется. Пойдем от них, Нию, к месту отдохновения...
Лье чуть раздвинул дверь и выглянул на галерею. В редких дверях по ту сторону двора виднелся свет; сам же внутренний двор храма наперекрест озаряли две голубые лампы.
— Горизонт чист. Разбегайтесь, я разрешаю.
— Не знаем, как выразить нашу признательность, почтенный олх Расстрига...
— Иди-иди...
Две тени удалились — белая хламида Пономаря и рыжий комбез Чахлого; шагов Пономаря не слышал даже Лье, а Чахлый от немощи гулко шаркал по всей галерее.
— Брат Уле, — издали начал Лье, снимая ремни с постельной скатки, — хотел спросить тебя, но то одно, то другое, и не собрался...
— О чём? — Уле отпил «пшика», скорее по привычке, чем от душевного спазма.
— А как ты сподобился зону покинуть.
— О-о, это секрет...
Полиция допрашивала его в Облачном Чертоге при закрытых дверях, с участием молчаливого человека из ОЭС. Дело касалось не столько того, как он оказался на западному берегу залива, сколько выродка в костюме песочного цвета. Уле ничего не скрыл, но подчеркнул, что выродок начал разговор со стражником мирно и выстрелил только в ответ, когда возникла угроза его жизни. Он чувствовал, что своей свободой обязан Фольту, а это велит быть благодарным.
Но на одном допросе разбирательство не кончилось. Вчера явился некто золотоволосый в мягкой желатиновой маске цвета мела и дорогом, хоть и неброском на вид штатском платье, под которым угадывалось тело, привычное к тем упражнениям, какими достигается физическое совершенство воинской касты.
И волосы, волосы... никакой парикмахер не выгладит так космы льеша, хоть выложи за услуги двести отов. Недаром, наверное, ходят легенды, что в начале царских времён — и даже позднее! — главы семей манаа велели умерщвлять младенцев с волосами вьющимися, чернявыми и грубыми, чтобы не портили породу, или понижали их в касте до торговцев, чтобы не смели притязать на близость с мункэ манаа. Переливчатый шёлк нитчатых водорослей казался паклей и мочалом в сравнении с красиво убранными золотыми волосами гостя в белой маске невозмутимости. Глаза его были спокойны, как полярный лёд, но светились, поблёскивая расплавленным на огне сахаром, полные живости ума и проницательного внимания.
