— Марсель, мы готовы помочь, но то, что вы просите, — не помощь. Неприятности будут длиться дольше — и они будут хуже. Я искренне советую вам избрать короткий путь. Сейчас вам не до размышлений, но постарайтесь сказать себе — что предпочтительней. Будем верить, что мы еще встретимся на этом свете. Удачи, — Герц бережно коснулся ладонью ее плеча, что-то шепнул Анику и удалился. Он был стойким, но вид девушки, лежащей ничком на кушетке и трясущейся от рыданий, выводил его из равновесия.
— Жить. Хочу жить. — Слова вырывались из груди со стоном, между захлебывающихся частых вдохов. Помощники Герца сели к ней — один в ногах, другой в головах.
— Аник, можно еще — ладонями? ты умеешь, сделай, а? Мне… плохо, я… задыхаюсь… Сделай, Аник! или ты, Клейн! я вам потом отдам, сколько скажете! Дайте хоть самую малость! Вы столько живете, это же не потеря, поделитесь! Жалко, да?., вы жадные, гады, почему вы не хотите дать?!
— Жизнь… кхм, — неловко начал Клейн, — странная такая вещь…
— Поймите правильно, Марсель: жизнь — это частная собственность. У каждого своя. Ее можно отдать, но нельзя выпросить. Когда нужно — я не пожалею. Но сейчас не тот момент.
— Не впрок пойдет, — прибавил Клейн. — Как мертвому припарки.
— Я не мертвая! я живая! — взвилась Марсель с горькой яростью. — Мне восемнадцать, мне надо жить, жить! а вы меня вытащили… поставили опыт — и радуетесь! подразнили жизнью — и обратно в яму! Подлецы! убирайтесь, не хочу вас видеть! и не подходите ко мне! я никому не нужна…
— Сейчас вернусь. — Аник руками и глазами показал наверх, поднимаясь с кушетки.
— Куда он пошел? — сипло зашептала Марсель. — Зачем? за ядом? для меня? я не позволю! Вы меня убить хотите. Как крысу, — задвигав холодными, деревенеющими ногами, она сжалась в клубок. — Не смейте. Дайте умереть по-человечески… — и вновь залилась слезами, судорожно вздрагивая.
Минуты убегают, подступает чернота. Как невыносимо отсчитывать СВОИ последние минуты, понимая, что за самой последней не будет НИЧЕГО — ни солнца, ни неба, ни звука, полное ничто. Все будут — а тебя не станет. Где-то продолжат гореть звезды, веять ветер, цвести сады — а ты, твое Я исчезнет. Конец Вселенной — для чего она, эта бесконечность с ее галактиками, если нет ТЕБЯ? Мира нет, если ты его не видишь, но мира не жаль — жалко только себя одного.
И тем страшнее сознавать это, ощущая, как отказывает тело, и тебе подчиняется один разум, и он вопит в коробке черепа, понимая, что скоро глаза помутнеют и померкнут, уши оглохнут и прекратятся все остальные чувства. Чтоб вырваться из плена умирающего тела, пойдешь на все.
Она закричала, когда вошел Аник. Что он там держит за спиной?!.
— Сюрприз! — Аник достал и потряс в воздухе забавную мягкую куклу — розовую пантеру с лапами-макаронинами, смешливой мордой и без одного уха. — Это принес ваш папа.
— Он… был здесь?
— Да, заходил справиться о вас. Судя по всему, он в вас поверил. Передавал привет и свои извинения.
— Дайте мне. — Она выхватила у Аника куклу и прижалась к ней мокрым лицом.
— Будете с ней спать?
— Мне страшно — я боюсь не проснуться.
— И совсем не страшно, поверьте. Как говорил старик Гамлет: «Уснуть — и видеть сны…» А мы, как гномики, будем оберегать свою спящую Белоснежку.
— А я проснусь? — Пытаясь справиться с одышкой, Марсель вдыхала старый детский запах розовой пантеры.
— О, это сложный научный вопрос! в любом случае, чтобы утром встать и потянуться, надо сперва лечь баиньки.
— Это… больно?
— Не больнее, чем комар укусит.
— Сколько мне осталось?
— Мало, — сверился с часами Клейн. — Часа полтора.
— А холодильник…
— Вы его не почувствуете.
— Я же вся замерзну.
— Да, там порядочно ниже нуля. Но вас это не должно беспокоить.
— И я бы не хотела раздеваться.
— Ваше слово — для нас закон.
— А меня не стошнит, когда вы… я не буду хрипеть?
— Клейн, я не храплю, когда ты меня укладываешь?
— Нет. Все выглядит вполне пристойно.
— Ой, мне вроде свободней дышать!
— Шаговой этап централизации, — важно пояснил Аник. — Заряд оттекает в главные чакры, чтобы удержаться. Ну как, позволите принести лекарство?
Марсель засомневалась, но внезапно решилась, поняв, что уже и руки гнутся с трудом, словно пластмассовые.
— Можно.
Одобрительно кивнув, Аник отправился в соседнюю комнату; Марсель померещилось, что в ЭТУ дверь ее и вынесут, когда… Не выпуская игрушку, она схватилась за руку Клейна. Сильная, надежная рука.
— Клейн, а повременить нельзя?
«Перед смертью не надышишься», — Клейн за многие десятки циклов отвык от этой жажды на краю, но забыть ее было нельзя — очень уж сильное ощущение.
— Не надо думать, что это конец, — он ответил не сразу, — И бояться не надо. Просто сон, и ничего другого. Главное — что будет потом.
— Вдруг… — глаза Марсель вновь налились подступающими слезами, — ничего не будет?
— Ну, так было бы нечестно, — Клейн улыбнулся. — Только мы можем понять, что не все так плохо, как при жизни кажется.
— Я ходила в церковь, а меня… что-то прогнало. Храм меня не принял. А вы? как у вас?
— Мои храмы далеко. Да и не храмы — священные рощи. У меня другие боги, я с ними не ссорился. И вы не считайте, что вас прогнали. Штука в том, что мы живем не по закону, вот и бьемся обо все углы локтями.
— Мне страшно, — торопливо изливала горести Марсель, пока есть кому слушать, — Я боюсь, Клейн! Боюсь!!
— А я говорю — не бойтесь. Вы не одна, вас помнят.
— Да. — Марсель покрепче обняла игрушку. — А вас?
— Наверное. Иначе как бы я воскрес?
Аник принес два одноразовых шприца, упаковку ампул и свернутый кольцом плоский резиновый ремень; при виде этих предметов Марсель еще сильнее испугалась.
— Прямо сейчас? нет-нет, давайте погодим!., я не готова.
Смертельная инъекция. Она читала об этом в журнале: в Америке изобрели новую казнь, где палач — врач со шприцем.
Аник подумал о том, каким терпением надо обладать детскому стоматологу, чтоб убедить своих пациентов открыть ротик. Видимо, эта разновидность зубодеров обязана пройти двухгодичный курс в школе иезуитов и усвоить самые изощренные уловки обмана и запудривания мозгов.
— Ну хорошо! как скажете, так и начнем. Пока у нас есть немного времени, — пристроившись с улыбкой на кушетке, он как бы ненароком взял Марсель за запястье и, скосившись на часы, стал считать пульс, шевеля губами. Частый пульс в похолодевшей тонкой руке прощупывался слабо, и Аник постарался придать себе вид встревоженного медика, у которого на сердце тяжелей с каждой минутой. Посмотрев на него, и Клейн включился в импровизацию.
