Из тихого пространства,
Из земли
Поднимет меня, как из сна,
Твой влюбленный рот.
Когда кружатся поздние туманы,
Я буду стоять у фонаря,
Как когда-то, Лили Марлен.
Кончатся снаряды, кончится война,
Возле ограды, в сумерках, одна,
Будешь ты стоять у этих стен.
Во мгле стоять,
Стоять и ждать,
Моя Лили Марлен.
«Вроде мелькнуло что-то?»
«Собаки, — плюет бульдозерист, — вот ненасытные…»
Он с оружием, но по распорядку не участвует в акции и, что ни говори, должен отчитываться за боеприпасы. «Как израсходованы?» — спросят его. И что отвечать: «По собакам стрелял?»
Бульдозер, рыча, примеривается сгрести еще порцию, когда человека вдруг берут за ворот, рывком вынимают из кабины, бьют в лицо, швыряют на рыхлую кучу.
В свете фар стоит кто-то — не человек, а громадина, черный силуэт — и с его МП-40 в руках.
«Не стреляйте, — капая кровью из носа, бульдозерист ползет к ногам стоящего. — Я не виноват. Мне приказали!»
«Дерьмо», — отвечает стоящий.
Накрепко пришитый короткой очередью, бульдозерист лежит у могилы, которую он хотел скрыть от глаз людей.
Заглушив мотор, гигант склоняется надо рвом. Он никого не может спасти. Двадцать семь человек! он — двадцать восьмой.
Он уходит; горящий бульдозер освещает поляну и всех, кто там остался.
* * *
Спустя месяц, под вечер, после тщательной проверки, в прихожей одной из запасных конспиративных квартир в Гольцене.
«Герц, ты?..»
«Здравствуй, Стина».
«Ты же…»
«Мне так и стоять на пороге? или пустишь?»
«Ты! ты!»
Девушка в прямом смысле слова виснет на рослом парне, он подхватывает ее на руки и кружит по тесной комнате.
«Мой, живой, милый».
Она целует его, жмется мокрой щекой, зарывается лицом в знакомо пахнущие рыжие кудри; он тонет в вихре ее волос и смеется.
Потом он рассказывает, как было дело, — счастливый случай, упал в ров раньше, чем поймал пулю; тела закрыли его, когда стали добивать. Выждал, выбрался, спрятался в лесу. И так далее.
Она накладывает ему добавки: «Ешь, ешь. Ты у меня заново родился, Герц».
«Меня теперь нет — расстрелян и зарыт. Дело мое в архиве, если не в мусорной корзине. С формальной точки зрения я покойник».
«И куда теперь?»
«В горы».
«Нет, сегодня ты мой».
Они много говорят в эту радостную ночь. Стина засыпает под утро; Герц, обняв ее одной рукой, ждет, пока согревающее грудь дыхание девушки станет ровным, затем осторожно вытаскивает из пачки сигарету и закуривает.
В синеющем небе — молодая луна.
Стина рассказала, между прочим, и о странном происшествии в Дьенне, в кабаке на Рестегаль. Один офицер СС среди веселья упал, из него хлынула кровь, как из резаной свиньи, и тут же на месте он стал гнить — молниеносная гангрена. Весь кабак потом залили лизолом для дезинфекции. Говорят, его угостили чем-то покрепче водки.
«Такие яды бывают, — заявил Герц, как знаток, — у тропических змей…»
Глядя на луну, Герц улыбается уголками рта — личный подарок гестапо от меня. Ну а если серьезно — пора кончать эти игры. Надо строить аппарат, хотя бы плохонький. Нужна опытная модель, действующий воплотитель непрямого типа. Или — как бы понаучней — инкарнатор.
Стина беспокойно ворочается, вздыхает во сне, и Герц, затушив окурок, тоже засыпает.
* * *
Пока Клейн набирал шприц, Аник, поджав губы, оглядел свою руку с упругими голубыми валиками вен.
— Тебе хорошо — ты не за рулем. А мне надо мозги прочистить. Давай-ка в вену.
— О-ля-ля!
— Ничего не «о-ля-ля». Потрясет немного, зато какой эффект.
Ко времени, когда нарядно приодетая Марсель выпорхнула из особняка Вааля, лихорадка и холодный пот уже сошли с Аника, и друзья-приятели поджидали девушку за углом. Она не сразу узнала их в двух пижонистых субъектах — без шапок, в широких курточках, небрежно, но со вкусом наброшенных шарфах, щегольских брюках и модельных башмаках, — такие слоняются по делу и без дела в Старом Городе и по Кенн-страдэ. Но факт — один был симпатяга Клейн, копия Шварценеггера в масштабе 1:2, а другой — гибкий узколицый спец по свертыванию крови, с тонким красивым ртом и лучистым взглядом.
Машина, на которую они опирались, тоже неплохо смотрелась — бордовый «лендокс-торнадо» с золотистыми тонированными стеклами, низкий и гладко-обтекаемый, как обмылок, на колесах вроде гоночных — спортивная модель! — и с наклейкой на борту черными готическими буквами: «КОНЬ ДЬЯВОЛА».
А юный морозец пощипывал ноздри, солнце вспыхивало в прищуренных глазах радужными пучками, и озорная улыбка играла на губах; Марсель была так хороша в развевающемся розовом пальто и берете, так маняще покачивалась юбка и так задорно цокали ее каблучки, что Клейн вполголоса сдержанно одобрил и выбор Аника, и свои приобретения, а порывистый Аник, старый охотник по такой порхающей дичи, сделал стойку на Марсель и неотразимо улыбнулся ей глазами.
— Вот и я! — подойдя, звонко пропела она и, чуть склонив голову набок, заценила Аника. — Мы, кажется, незнакомы?
— Аник, — младший ассистент Герца грациозно протянул ей руку, которую прокурор вдохновенно именовал не иначе, как «обагренная невинной кровью». — Аник Дешан. К вашим услугам, мадемуазель.
— Марсель Фальта.
— Прошу, — Клейн, словно крышку чемодана, поднял вверх широкую дверцу «Коня».
«Конь Дьявола» изнутри походил на пилотскую кабину аэробуса, где года два жила компания хиппи, — впереди тьма-тьмущая шкал, циферблатов, кнопок, тумблеров, цифровых табло, клавиатура и экранчик компьютера, радиостанция, и здесь же — медное распятие, образки святых, Богоматерь над скрещенными миртовыми веточками, отчаянные красавицы, морды чудовищ, эмблемы и надписи: «Я ГЕНЕРАЛ ПОЛИЦИИ», «ИИСУСА ХРИСТА — В ПРЕМЬЕР-МИНИСТРЫ», «ВЕСЕЛИСЬ, ПОКА НЕ ВЫРВЕТ»; над головой — выпуклый узор из сваренных в сложный каркас и покрытых красным лаком труб, кресла-ложементы, между креслами — контейнер с банками тоника.
— Сильная у вас машина, — заметила Марсель, пристегиваясь рядом с Аником.
— Трофейная, — гордо отозвался Аник; пульт под его пальцами загорелся россыпью разноцветных огней, будто рождественская елка; двери сами собой закрылись, на экране отпечаталось: ПРЕДСТАРТОВАЯ ГОТОВНОСТЬ. Не иначе как «Конь» сейчас втянет колеса, закупорится и взовьется в межзвездное пространство. — Я с прежним хозяином поспорил на машину — и выиграл. Все пристегнулись?
