«Нет, Аник, не положено».
«Начальник, здесь же рядом. Отвезите меня под конвоем, в наручниках — я погляжу, и назад. Десять минут, не больше!»
«Увы, Аник, это желание я не могу исполнить».
Ведут по коридору, потом вниз, в подвал. Глаза ищут окно, хоть щель какую, где бы проглянул живой свет солнца. Нет — глухие стены, камень, мертвенное свечение нитей в колбах ламп.
«Не надо мне завязывать глаза».
«Так полагается, Аник».
«Не надо. Я хочу видеть свет».
Ремни застегнуты, на голову надет колпак из черной бумаги.
«Я хочу видеть свет!»
Расстрельной команде раздают винтовки.
«Я хочу видеть свет!!»
Шестеро солдат по отмашке сержанта почти одновременно нажимают на спуск.
Боль от внезапного удара в грудь вспыхивает — и исчезает. Анику кажется, что вместе с болью лопнули ремни, притягивавшие тело к столбу, и он без всплеска упал в тихую, теплую морскую воду. В невесомой легкости он делает гребок руками, пытаясь всплыть, но его тянет вглубь, вниз.
Солнце плещется далеко вверху; зыбь разбивает его на зеленовато-желтые осколки бликов, и чем глубже опускается Аник в безмолвную темень воды, тем слабее свет. Наконец он гаснет — солнце закрыли тучи.
В бездне, в непроницаемой тьме возникает вибрирующий гул, словно звучит гигантский колокол. Волна воды и звука встряхивает медленно плывущего ко дну Аника, вращает, вскидывает — и буруны выбрасывают его на поверхность, в смятение шквального ветра и шторма, во мрак бури. Отплевывая воду, озираясь, он плывет — и хищно шипящий пенным гребнем свинцово-серый вал обрушивается ему на голову, хоронит вновь, заполняет уши грохотом, а рот — горько-соленой водой.
Но он опять выныривает — и видит, как следующий вал гонит низко сидящее судно. Снасти порваны, паруса треплются клочьями, борта рябят тусклой мелкой чешуей, и темная масса сливающихся силуэтов над фальшбортом колышется в такт качке. До Аника сквозь вой ветра и бурление волн доносятся смутные вопли с корабля — стоны тоски, возгласы ярости, плач и дикое громкое пение.
О, с этим кораблем не разминуться, будь ты хоть на торпедном катере! — это Нагльфар, корабль из ногтей мертвецов. Вот он поворачивает форштевнем на Аника. Он все ближе.
Черная фигура на носу разматывает веревку — бросить конец пловцу, чтоб взобрался на борт и присоединился к плывущим за край света.
«Э-эй! давай! — машет рукой Аник. — Чего ждешь?!.»
Громада Нагльфара неспешно проплывает мимо; вблизи Аник различает лица тех, что на борту, — и желание очутиться среди них на палубе вмиг проходит. Его охватывает ужас. Лучше одному грести сажёнками, как бы не был далек путь, чем в такой компании!..
«Плыви, плыви, неотпетый! — горланит великан, накручивая веревку на локоть. — Держи на запад! Нам с тобой не по дороге!.. Ишь ты, свет ему подай! ты еще с тьмой не расхлебал ся!..»
Хохот и крики страшных пассажиров провожают его, когда он забирает в сторону от судна. Вслед ему швыряют мелочь, тухлые объедки, кирпичи.
«И без вас, сам доберусь», — отфыркивается Аник.
Низкое небо вздувается буграми туч, почти смыкаясь с бурным морем. Солнца нет.
Аник плывет — долго, очень долго.
Он слышит шум прибоя. Волна подбрасывает его, бьет о камни и выкидывает на песок.
«Доплыл», — думает он, распластавшись среди потоков стекающей назад, в море, воды, и впадает в забытье.
* * *
При пробуждении ему зябко, но на нем нет промокшей одежды. Открыв глаза, он видит над собою потолок; приподняв голову, он понимает, что лежит на железной кровати, под простыней.
Когда он садится в постели, простыня сползает вниз, обнажая грудь.
Вот тебе раз. Живой!..
На груди — круглые, втянутые белесоватые рубцы.
«А туда же — стрелки, называется. Мазло позорное!.. Сам верней застрелишься, чем этим доверять. Значит, есть закон — не добивать, если не уложили насмерть залпом! Шикарно!..»
«Что ж, — вздыхает Герц, — пора зайти и познакомиться».
«А может, погодим?» — Клейн осторожен. Предыдущий, 7-й, тоже выглядел удачно воплощенным, а оказался безмозглым бревном и разложился, не прожив и цикла.
«С первого-то захода многие заводятся, — Клейн продолжает сомневаться вслух, — а после что? еле шевелятся, гниют, ума ни на полталера… Или эти душегубы отродясь такие — вместо головы кочан?..»
«Вот и определимся — сохранен ли интеллект».
«Да, и стоит ли ради него электричество жечь… Был ли он, интеллект?.. Вы же читали бумаги — только доказанных за ним девятнадцать жертв, а недоказанных — поди, еще три дюжины в дюнах зарыты. Был склонен к эпатажу и выпендрежу несказуемому. Такой вот человек… Если пойдем сейчас, я молоток возьму. Сзади за пояс засуну».
«Бери сразу топор», — мрачно шутит Герц.
«Топор — не то. Большой, тяжелый, и за поясом заметный…»
«Зато уж как хватишь — одного раза достаточно».
«…и с топором в руках — не беседа. Ну, вы представьте — захожу я с колуном: „Привет, давай поговорим!..“».
«Но и молоток тоже…»
«Надо, профессор. Вспомните 4-го — сразу накинулся, зверюга. Что за людей подбираем, в дом тащим?.. На них грехов, что репьев, вот и не воплощаются как следует. Все они прокляты. И этот не лучше других — волк портовой, сколько человек уложил».
«Клейн, ты воевал и убивал, но воплотился же?»
«Так воевал, а не с дубиной за углом стоял. Я за правое дело сражался, а этот…»
«Что поделать, Клейн — такой нам и нужен».
«И еще жить с ним, — ворчит Клейн, вооружаясь молотком. — Пусть бы отстрелялся — и назад в могилу!..»
Аник встречает их, сидя на койке, опоясанный простыней на манер парео. Если этот склеп — в тюремной больнице, то эти двое, рыжий здоровила и квадратный крепыш, — из персонала. В брюках и легких куртках одинакового голубого цвета.
«Привет лекарям! Классно вы меня заштопали, хоть и не знаю как. И что мне теперь прописали — пожизненное или меньше? Второй-то раз, поди, на стрельбище не поведут?» — Аник веселится.
«Здравствуйте, Бакар. Как вы себя чувствуете?»
«Тут что-то холодно. Где одеяло? И хватит меня в каземате без окон держать, надоело. Я хочу солнышко увидеть — по-моему, это законно. А матери, сестре сказали, что я жив? Я требую свидания».
«Мать, — низкорослый раскрывает папку и глядит в бумаги, — Франсина Бакар, умерла 26 октября 1957 года».
«Че-го?! — вскакивает Аник. — Как — умерла?! какого года?»
«Пятьдесят седьмого, — хмуро повторяет коротышка. — Умерла от сердца».
