940 лейкоцитов.
Это значит отсутствие резистентности, организм больше не сопротивляется инфекциям, и бактерии шеренгами берут его без боя — словно пьяные солдаты входят в город, опустошенный мором, отданный на поток и разграбление.
Считать больше нечего, но Герц вновь смотрит, как в свете лампы лежат красными и серыми пятнами клетки.
Это кровь Аника, который безвылазно пребывает в изоляторе, если не считать тех периодов, когда его тело покоится в холодильнике, ожидая следующей инкарнации.
Как добывают эту кровь — отдельная тема. Закрытая.
«Живодеры! Ублюдки! Не держите меня!.. Ненавижу!»
Он до сих пор уверен в том, что не умирал, что его после неудачного расстрела отдали ученым для опытов. Ни газеты, ни книги с новыми датами выпуска не могут его переубедить.
«Все ложь и провокация».
Он несколько раз нападал на своих благодетелей, устроил с сотню истерик и дошел до неистовства, пытаясь вышибить дверь. Голос его осип, а кожа на сгибах пальцев сорвана.
Перерывы в сознании он объясняет тем, что его травят газом.
Герц, который сначала радовался, что Аник так бодр и активен, поздно понял, чем это грозит. Невозможно отдохнуть ни днем, ни ночью; постоянное напряжение, необходимость страховать друг друга при спуске в подвал.
«Отойди от двери. Стань лицом к стене, ноги шире плеч. Если шевельнешься, я из тебя душу выну!»
Через месяц беспокойное кружение узника в замкнутом пространстве сменяется размеренными шагами с длительным отдыхом.
Все-таки проняло! Теперь можно поговорить без угроз, спокойно и методично.
«Будьте людьми. Я вас прошу… даже в тюрьме выпускали на прогулку».
Легкое покашливание, короткие выдохи с приглушенным хрипом.
«Что с тобой, Аник?»
«Это простуда. Я замерз, когда лежал в жидком азоте».
«Никакого азота не было!»
«Рассказывай теперь! Ври больше — я верю».
«Почему он так бледен?..»
«Да сколько можно без света сидеть! тут не только побелеешь, а позеленеешь, к черту!»
«Почему ты весь день не встаешь с постели?»
«Я устал».
Глаза наглые, блестящие. На скулах — розовые пятна румянца. Стоп. Откуда румянец? он же еще вчера был белый, как простыня…
«Не трогай меня!..» — голос звенит от злости, но и одного прикосновения достаточно.
Боже, как я мог забыть…
Герц усаживается за работу. В доме начинает пахнуть больницей. Два раза в день уборка помещений с дезинфицирующими средствами.
«Я с ума сойду от этой вони. Я на свежий воздух хочу».
«Тебе нельзя, Аник. В городе — эпидемия гриппа, а ты слишком слаб».
«Я тут у вас скорей загнусь».
Кашель. Еще и еще. Толчки усиливаются, повторяются чаще. Никакого сомнения — число лейкоцитов в крови прогрессивно снижается.
Легкие — воздушные, чуть похрустывающие, насквозь пронизанные тончайшими сосудами — очень уязвимая ткань, открытая для агрессии полчищ микробов, которые только и ждут случая, чтобы спуститься из носоглотки вниз и начать свое зловещее пиршество в альвеолах.
Клейн, не гнушающийся никакой работой, берется кипятить шприцы. Снова антибиотики. Инъекции.
Аник сжимает зубы, чтоб подавить зарождающийся крик. Словно битое стекло в мышцу загоняют. Лучше б расстреляли, чем так мучиться.
«Это бесполезно, Клейн, пойми. У нас снова неудача. Надо прекратить опыт».
«Почему прекратить? Он уже по две недели живет. А пневмониями все спервоначалу болеют, пока не привыкнут».
Герц закрывает уставшие глаза. В темноте прыгают белесоватые точки, вспыхивают искорки. Он не может рассказать Клейну, почему тот перестал болеть. Тайна зашила ему рот суровой ниткой. Инкарнатор запускается в очередной раз.
Все издерганы и обессилены. Герца опять вызывают, и он возвращается, еле переставляя ноги. Как во время войны банку консервов, украдкой приносит он остаточный потенциал и вливает его Анику. Но этого мало, слишком мало…
Аник умирает. Медленно, шаг за шагом его сильный, молодой организм сдает позиции; он постепенно разрушается, уже не воплощаясь в полной мере.
Герц наперед знает, как это будет. Сначала гнойники на коже, пневмонии, ангины, затем начнут гнить пальцы рук и ног, потом разложение станет охватывать голени… Сознание умрет последним, на высоте интоксикации — уйдет в чудовищный, кошмарный бред и растворится в нем.
Преступника казнят один раз, по возможности быстро и безболезненно; а имею ли я право казнить человека день за днем, час за часом, обрекать его на невыносимую пытку болью и страданием, без надежды на благополучный исход?
Герц ощущает себя нацистским преступником.
Надо прекратить опыт.
«Нет, мы должны его спасти», — Клейн суров и немногословен. Когда он упрется, его тягачом не своротишь, он начинает твердить свое, невзирая на логику и убеждения. Герц поясняет, доказывает, увещевает — Клейн на все слова отрицательно качает головой, будто бык, отгоняющий мух.
«Ты же сам говорил: „чтоб электричество зря не жечь“».
«Вам жалко денег? Я продам машину, мебель, лишнюю одежку и оплачу все счета за ток. Я буду ходить пешком, в одной паре ботинок — но он будет жить. Нельзя, чтобы вот так — вынули из земли, потешились, кровь для опытов забрали, а чуть заболел — живым в гроб. В войну лебеду ели, а детей растили».
Война для Клейна — максимальный критерий проверки на человечность.
Мало того, что Клейн упрям, как русский, он еще и аскетичен до предела. Для него ничто вещественное не имеет цены, он готов отказаться от всего, лишиться любого комфорта, но своих позиций не уступит. Когда речь доходит до лебеды, Герц, даже в бытность свою подпольщиком не знавший голода, хватается руками за голову и уступает. Против лебеды нет аргументов.
«Его лечить надо. В плену и болели, и голодали; поглядишь — на человеке живого места нет, а все одно выживали, самые распоследние доходяги — и те не все помирали. А этот здоровый, сильный — вытянет. Лечить надо. Даже в концлагере лечили!»
Вот до каких намеков дело дошло!
Уже месяц, как Аник не встает с кровати; неделю назад Герц отказался запускать инкарнатор, и они крупно поссорились с Клейном. Герц пошел на компромисс — он зарядил Аника по максимуму, сказав, что делает это в последний раз, чтобы Клейн сам, своими глазами убедился, что дело безнадежное; после чего умыл руки и заперся в кабинете. В доме воцарилась тишина. Клейн перестал разговаривать с профессором, лишь изредка приносил кровь на анализ. А из подвала и раньше не доносилось ни звука. Но ходить, есть, спать и постоянно знать, что там внизу, под полом, замурован человек, обреченный на смерть, было для Герца духовной пыткой.