Чайки, ссорясь, растаскивали булку в нескольких шагах от них.
День они провели на берегу, вечер — у костра, который развел Клейн, собрав сухой плавник, ночь — в машине. Аник с аппетитом поел, глаза очистились от мути, и он стал сам переставлять ноги.
Утром Клейн чистил машину, а Аник сидел напротив, завернутый в шерстяной плед. На его коленях лежал транзисторный приемник, который он не выпускал из рук со вчерашнего вечера, пробуя его на разных диапазонах и вдохновенно прислушиваясь к завываниям эфира.
«Это не радио? а почему не радио? Приемник? ври… точно, проводов нет. А почему нет? А почему он такой маленький? Ясно, что переносной, я что, дурак, по-твоему?»
Любопытство открыло Анику глаза. Он всему удивлялся, а язык его работал, как трещотка.
«А машина у тебя тоже переносная?»
Аник придирчиво разглядывает авто, которое привезло их сюда, сравнивая в памяти длинный лаковый «ровер», на котором он рассекал после войны, с этой кургузой чепеташкой на суповых тарелках. По всему выходит, что внутренний размер повторяет наружный.
«Слушай, а у этой пудреницы мотор есть? Или ты крутишь педали?»
«Это модель „мини“. Удобна при парковке, и бензина тратит меньше».
«Да, куда уж меньше, — охотно соглашается Аник, терзая колесико настройки приемника, — наперстка в день хватает. И смазки чуть — закапал из пипетки, и порядок. Самоходное жестяное корыто. Неужели в стране после войны ни железа, ни бензина не осталось?»
«Что ты к ней привязался? Нормальная машина».
«Ага. Примус заводной, от мотоцикла отличается тем, что колеса четыре. Это все лягушатники виноваты».
«Мини» изобрели в Англии.
«Любую дурацкую моду выдумывают в Париже. Как там показали брезентовый „ситроен“ для фермеров, так и пошла зараза. „Вуатюр попюлер“, одно слово».
«Садись, профессор заждался».
«Ой, что-то мне не хочется».
«Поехали, и без фокусов. Я тебе дома телевизор покажу — тебе понравится».
Ехали днем. Аник прилип к стеклу и, не отрываясь, всматривался в мелькавшие пейзажи. Как будто все, что он помнил, умерло вместе с ним, словно города уничтожило бомбежкой, и они отстроились заново. На том же месте, но чужие, неузнаваемые. Вместо приземистых массивных домов красного кирпича с солидными подъездами — серые плоские строения, как картонные коробки, поставленные набок; вместо длинных вывесок с разлапистыми буквами — яркие трафаретные картинки. Огромные автострады в шесть рядов, множество юрких машин. Мир изменился. Только сейчас Аник понял, сколько лет прошло. Реальная жизнь проносилась мимо, и Анику жадно хотелось войти в нее, окунуться с головой; она манила и притягивала его, он слышал зов молодых голосов, чувствовал тепло множества тел. Он озяб и мечтал согреться.
«А янки еще стоят в стране?»
«Нет, выперли. Провели референдум насчет их гостевания и проводили с радостью».
«А почему кругом проститутки и переодетые парни?»
«Где ты их видишь?» — Клейн беспокойно крутит головой.
«Вон. Вон. И вон», — тычет пальцем Аник во все стороны.
Машина остановилась у перекрестка, на красный свет. По переходу спешили пешеходы. Палец Аника точно указывал на молодых девчат в высоких сапогах-чулках и вздернутых демисезонных пальтишках. Досталось и группе длинноволосых хиппи, певших что-то на тротуаре под гитару.
«Скажешь тоже! Это обыкновенные девушки и парни».
«А что же они вырядились, как…»
«Мода сейчас такая. „Мини“, по названию машины».
«Ты кому сказки рассказываешь? Я это дело до тонкостей постиг: если девушка заголяет ляжки, то она и на большее согласна».
Клейн хмыкнул.
«Да, сексуальная революция свое сделала…»
«Как, как ты сказал?..»
«Это янки притащили. В общем, все стали гораздо проще смотреть на любовь».
Аник проводил взглядом стайку девиц, перебегавших перед ними дорогу. Коротенькие полы пальто едва прикрывали им зад, задорно мелькали округлые коленки.
«Ин-те-ре-е-есно…»
Герц с тяжестью на душе вошел в дом. Клейн второй день где-то пропадал. «Только бы не запил», — подумал Герц. За Клейном подобных штучек не водилось, шофер как-никак, но… но… Слишком гнетущей была атмосфера. Вчера Герц спустился в подвал — дверь открыта, изолятор пуст. Весь вечер он сам, лично — такое дело не доверишь приходящей прислуге — мыл, оттирал и чистил. Выбросил все лекарства, сжег белье и одежду, чтобы и следа не осталось от пребывания постороннего человека.
«Клейн, наверное, очень сильно переживает. Он так долго возился с этим парнем, привязался к нему…»
Герц переобулся и, миновав гостиную, собрался подняться в кабинет, когда донесшийся из столовой смех остановил его. Герц готов был поклясться, что никогда не слышал подобного голоса. Серебристый смех зазвенел и упал, колечком прыгая по ступеням.
Герц немедля направился в столовую.
Смех тотчас оборвался.
За столом сидели двое: Клейн, спиной к двери, и лысая девушка, обладательница чудесного голоса. Герц, не мигая, разглядывал гостью.
Очень худая, тонкая, прозрачная, она сидела прямо, как струна, с подчеркнутым достоинством подняв точеную голову, вышедшую, казалось, из-под резца Бурделя. Большие, даже огромные глаза с миндалевидным разрезом полуприкрыты, длинные ресницы чуть подрагивают, как крылья мохнатой бабочки. Взгляд дерзкий и веселый. Губы, влажные и приоткрытые, как утренние розы.
Одета она в узкие светлые брюки и в пеструю рубашку с отложным воротничком тропической индонезийской раскраски.
В одной руке она держит ложку, опустив ее в суп, другой движениями пальцев, выдающими внутреннее напряжение, комкает салфетку. Кожа матово белеет, подсвеченная изнутри.
Она опускает веки и отводит взгляд в сторону и вниз.
Клейн осторожно оборачивается и смотрит через плечо. В его глазах — едва скрываемое ликование.
Герц продолжает смотреть на лысую девушку. Наконец произносит:
«Аник, как ты себя чувствуешь?»
Лепестки губ Аника распахиваются, и в тишину столовой жидкой грязью стекает гнусное, мерзкое слово.
«Чтоб я это слышал в последний раз».
Герц заходит сзади, опускает руки на плечи Аника. Тот вздрагивает, но остается сидеть. Герц, еле касаясь, поглаживает сверху вниз виски, щеки, шею. Аник, наученный горьким опытом, с покорностью терпит исследование. Закрыв глаза, он вытягивает шею, как кошка под лаской хозяина, чтобы продлить прикосновение жизнедающей руки.
Герц делает энергичные пассы, чтобы снять завороженность, и отступает.
«Мне еще надо поработать».
«Можно, мы посмотрим телевизор?»
