«Чего теперь дрожать-то? Замочил гада — и точка. Он того стоил. Отвонялся, подлюка… Никто не видел. Андрес и этот — не продадут, а если что — то вот он, нож».
Он понял, что стал выше Андреса, сильнее, что он уже не как все, а вроде бы особняком. Он убил.
Пусть кто-нибудь теперь хоть слово скажет поперек! Бартель? а он что — бессмертный, что ли?
Что-то с глазами — теперь они видят запретное; видят, что всякое тело — податливая мякоть для ножа.
Аник созрел; нужна чья-то воля, чтобы направить его руку, обуздать его, приручить — сильная, зоркая, уверенная и расчетливая воля. Воля Аника сильна, но слепа, ей нужен поводырь, учитель, вождь. Но этого Аник не сознает. Он возбужден своей новой свободой — «Могу убить, могу, могу, могу».
«Ну, кто против меня?!»
Тихо в доме, все спят, луна за окном.
В Сан-Сильвере, на дальней окраине, некто Рауль Марвин балуется с девочкой; в доме веселая пьянка, смеются женщины, звенит посуда, граммофон поет. Было удачное дело.
Насытясь, Марвин ложится на спину, пьет водку из горлышка. У него здоровья на троих и пьет он, не пьянея, — мясистый, грузный хряк и ловкий комбинатор. Подружка ластится, мурлычет, выгибается, а он, моргая мелкими глазками, что-то считает в уме.
«Рауль…»
«На — выпей и остынь».
Тяжелое тело охвачено негой и тает, плывет, словно дым; Марвин думает, за что бы взяться, где бы поживиться.
Наутро он — прилично одетый, в белом шарфе, в перчатках, с непроницаемым лицом бульдога — шагает по делам, он коммерсант.
«Сьер Марвин, слышали? — в пакгаузах зарезали кого-то…»
Проходит неделя, другая, месяц.
«Марвин, помнишь — труп нашли в пакгаузе? я знаю, кто его сделал».
«И кто?» — хмуро моргает Марвин из-под бровей-козырьков.
«Один паренек из „Маяка“, очень деловой. Взглянешь?»
«Ну приводи».
Аник настороже, не отрывает глаз — да, это хозяин, который все держит, это фигура! с таким так просто не сведут. Взгляд босса снисходительный и свойский, а голос… возразить ему язык не повернется.
«Будешь размениваться на гроши — дешево кончишь, — поучает босс. — Я погляжу, что ты можешь. Пока иди. Тебя позовут».
Два-три раза Аник пробовал открыть рот и сказать, ЧТО именно он может и умеет, но понял: этот тип все знает, что было и что будет. А как хотелось похвалиться! и в то же время ясно, что Марвин лишь усмехнется — «Малый, это детские игрушки, что ты там раньше натворил и набезобразничал, ты мне делом докажи, чего ты стоишь».
И доказал бы!
Анику недолго пришлось изнывать: однажды вечерком его встречает мятый, туповатый с виду верзила, по морде судя — чуть ли не дебил.
«Марвин сказал — завтра в восемь утра придешь в булочную. Это за стекольной мастерской, на Угловой. Оттуда со мной пойдешь. Дай сигаретку… м-м, немецкая…»
Это Тоби, глаза и уши Марвина. Он не шибко грамотный, но видит и слышит, как кот-крысолов, а еще у него твердая память, лучше всякого архива.
С немецкой сигареты начинается знакомство тихого, чуть сонливого Тоби и юркого, как ртуть, Аника.
С похода в булочную на Угловой начинается девятилетняя карьера одного из знаменитейших преступников в истории страны — Сан-Сильверского Стрелка.
Глава 11
Маленькая столовая виллы «Эммеранс» была выдержана в тепло-коричневых тонах — пол, ковер, гардины, затянутые тканью потолок и стены, — все темное, цвета табака, но тем ярче золотилась бахрома на гардинах и тем праздничней сиял под люстрой накрытый стол с серебром приборов, хрустальным блеском стекла и мягким свечением фарфора. Клейн — свежий и тонко пахнущий легкой парфюмерией, в шоколадном халате с атласными обшлагами — кивнул Марсель, перебирая что-то вроде четок; Аньес жестом пригласила ее к столу.
Было красиво и тихо, как в сказке.
Минуту-две она-сидела, не зная, на чем сосредоточиться, — на розах, стоящих в вазе посреди стола, на подносе с коробкой сигар, секатором и свечой, на точных и неторопливых движениях рук безмолвного Клейна или на его лице, холодноватом, неподвижном.
Клейн сел как-то незаметно; он наблюдал, как взгляд Марсель блуждает по столовой, столь необычной для дома, хозяин которого привык носить оружие в любое время дня.
— Его сиятельство Аник, — негромко начал Клейн, — приносит свои извинения. Он вынужден отлучиться по срочному делу.
Перед Марсель появилась икорница, матовая от изморози, чуть не в инее, масло, салат; «Минеральной? фруктовой?» — спросила служанка; она хлопотала беззвучно — как по волшебству, явились горячие тосты, зеленый лук. Марсель, глядя на наполняющийся стол, вдруг поняла, что голодна.
— Рислинг? — почти шептала Аньес.
— Да-да, — Марсель машинально кивнула, и рейнвейная рюмка наполнилась.
Клейн сидел напротив, на фоне скрещенных арабских мечей — миленькое украшение для столовой!
— Кушайте, Марсель.
Очарование неяркой роскоши схлынуло; в глазах Марсель остался только Клейн.
— Ваше здоровье, — поднял он рюмку, предупреждая любые вопросы.
— Спасибо… — Марсель поняла, что ее сковывает и стесняет, — церемонное обращение, порядок ужина, отрегулированный, как часовой механизм.
Едва ли пять часов прошло от безобразной сцены с отцом — и вот она сидит как ни в чем не бывало, выпивает, закусывает.
— Не стоит вспоминать об этом, — заметил Клейн, отрываясь от тарелки. — Что было, то прошло.
— При ней… — Марсель скосилась на служанку.
— …можно. В меру. Аньес, мы хотим остаться одни.
Он не собирался делать вид, будто ничего не случилось; он понимал, к чему может вернуться беседа, и деликатно пытался отсечь прошлое, лишнее, чтобы не поднялся со дна души горький осадок.
— Дело, конечно, осложнилось… — продолжил он, запивая тост минеральной, но не договорил.
— Вы это нарочно сделали? — тихо спросила Марсель.
— Что — это?
— Ну, сказали, чтобы я шла к отцу.
— А кто это сказал?
Марсель промолчала.
— Это же вы втроем придумали…
— А что я должна была делать?!
— Наверное, убедиться, — вздохнул Клейн.
— И вы этого добивались?
— Если бы вы проснулись в парке, на скамейке — было бы то же самое. Так при чем тут мы?
— Вы следили за мной.
— Я сказал почему.
— Значит, я вам нужна, — заключила Марсель. — И нужно, чтобы я была с ВАМИ, ни к кому не ходила. И нужно, чтобы я увидела, что меня нигде не примут. Так?
