Его Елена за морем, куда Ба никогда уже не попадет, потому что Великий Дом не даст ему золота, чтобы снарядить корабль.
Его Елена с Рамзесом, и Ба никогда уже не вернет ее, потому что слишком отличается она от женщин Кемт, чтобы перед ней устоять.
Обе Елены больше не принадлежат ему. Вместе — никогда и не принадлежали.
Жалкий мечтатель!
Что ты здесь делаешь, Ба-Кхенну-ф?
Прошло время разлива.
Человек на крыше жил как неприхотливое растение. Он мало пользовался своей возможностью передвигаться. Он размышлял.
Но и размышлял он не так, как прежде.
Перед ним не было задач, ни единой. Он всего лишь пытался отделить жизнь от иллюзии.
К началу времени посева он уверился, что выдумал почти все. С ним ничего не происходило. Он ничего не сделал.
— Я ничего не сделал… — произносил он порой ближе к вечеру, чтобы просто услышать голос. Вечер подходил для этого больше, так как голос отчетливей слышен в темноте.
Он представлял грязную толпу, живущую станом в Ханаане, блеющих коз, грубо сколоченный деревянный храм… Это стихия. Случайно направилась она туда, при чем тут имя «Ба-Кхенну-ф»?
Он представлял море, берег… Торговый город на холме, а по другую сторону моря эти дикари… Люди, которых он видел, уже забыли о купце, а имя «Ба-Кхенну-ф» вообще ни разу не слышали.
— Ба-Кхенну-ф… — произносил он, когда наступал очередной вечер.
И несколько следующих дней пытался понять, есть ли он на самом деле? Он искал доказательства. Доказательств не было.
Если бы Рамзес прислал за ним… О, если б Великий Дом прислал за ним!
Тогда Великий Дом вернул бы его мысль в мир людей. Его мысль получила бы обычную задачу и удалилась бы от поиска ответа.
Мимо сознания бродили две Елены, когда одна из них хоть чуть-чуть пересекала границу, человека одолевал зверский инстинкт — тело готово было бежать куда угодно, лишь бы вернуться.
Но с каждым днем они захаживали все реже.
Рамзес все же прислал за ним. Видимо, это случилось слишком поздно. Или, наоборот, как раз вовремя.
Стража ввела Ба в зал. Рядом с Рамзесом находилась женщина. Когда-то, кажется, год назад, Ба видел, как она вышла купаться на берег моря… далеко отсюда.
— Я позвал тебя, чтобы сказать, — начал Рамзес.
Ба улыбался.
— Ты похож на больного… — прервал себя Великий Дом. — Я позвал тебя, чтобы сказать: о войне ничего не слышно.
— Горизонт колышется, — произнес Ба убежденно и замолчал. Потом, вдруг спохватившись, добавил: — О Великий Дом…
Но последнее получилось как-то небрежно.
— О чем ты, советник?
— Горизонт… — пояснил Ба и даже показал рукой. — Линия колеблется…
— Ну и что? — удивился Рамзес.
— Может быть, он ненастоящий?
Ба немного подумал. Великий Дом и девушка смотрели на него изумленно.
— И слишком много света. Да! Слишком много света.
Он повернулся, чтобы идти, хотя поворачиваться спиной к правителю Кемт без особого разрешения не дозволялось. Вспомнив об этом, Ба поспешно развернулся назад.
— Тринадцать дверей ведут… куда? — сказал он. — Я еще не знаю, куда, но именно туда мне нужно попасть. Они похожи, не отличишь. И только одна настоящая.
Рамзес подозвал стражника.
— Пусть ему дадут вина. С собой. Достаточно.
Стражник побежал выполнять.
— Самого лучшего! — вдогонку приказал Рамзес.
С большинством людей мир может сделать все, что хочет.
В какой-то момент своей жизни Ба-Кхенну-ф поймал состояние, в котором он сам мог сотворить с миром что угодно.
(Или просто поверил в это?)
Так или иначе, но лежа на крыше, он пошел дальше. Слова Рамзеса: «война не началась» — пробудили в нем совершенно новые чувства. Он отказался от войны с окружающим, он впустил в себя и Хапи, и Рамзеса, и всех на свете женщин, и миллиарды песчинок западной и восточной пустынь, он договорился с древними богами Кемт, и отныне он больше не умел поворачивать события в нужную сторону, зато ощущал все движения огромного организма, коим повелевал Атон (не надо имен!), совпадал с ними, был заодно и действительно ничего иного не желал.
Ни для себя, ни вообще.
Однако солнце вставало над пылью города Рамзеса — а он знал, что участвует. Как? В чем?
Он знал, что и даны живы благодаря ему, и море держит корабли не без его стараний. Недаром лежит он на крыше.
Это пришло как-то сразу и сразу все прочее отменило.
Круговорот не имел смысла без его участия.
Светящая, сияющая сила поселилась в глиняной лачуге, в грязном углу, и как он ни объяснял ей, что богам не место в обычной хижине, — светящая сияющая сила все делала по-своему.
Эксод
Греческая трагедия, которая появилась примерно через семь веков после описываемых событий, состояла из эписодиев и стасимов. В эписодиях разыгрывалось действие, а стасимы принадлежали хору. В эписодиях герой боролся с судьбой, в стасимах хор сопровождал его неравную борьбу пением на отвлеченные темы. Хористы разделялись на две части и становились напротив друг друга: правая сторона, например, пела строфу, а левая, например, отзывалась антистрофой. Говорят, что в древности это построение имело какой-то смысл.
Начиналась трагедия пародом — выходом хора, а заканчивалась всегда эксодом — уходом того же хора.
Правда, возникли театральные представления из мистерий-служений богу Дионису, а бог Дионис, надо сказать, в архаическом XIII в. до н. э. попросту не существовал, так как обнаружился в эллинском пантеоне уже после Троянской войны.
По легенде, пришел он с востока и умел пробуждать в женщинах вакхическое безумие. Женщины становились вакханками. Что это такое — на самом деле никакой академик не знает.
А сейчас, согласно нормам греческой трагедии, хор должен уйти.
Строфа
«Долго Троя в положении осадном…»
Снова не то! Рано для этого, еще слишком рано.
«Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…»
Утро застало одну тысячу сто восемьдесят шесть кораблей на берегу, но у самой воды, и носы их обращены были в сторону востока. Там находилась Троя, наглый город, посмевший не уважать племя данов. В том городе была спрятана за высокими стенами женщина, по праву принадлежащая Менелаю.
«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»
И этого юного мальчика удалось привлечь к походу. Для Агамемнона было крайне важно участие мирмидонян, он не хотел оставлять Пелея, пусть тихого, но какого удачливого вождя в двух шагах от Микен. Теперь, когда решено, что его сын тоже будет под Троей, Пелея можно не опасаться.
