– Понимаю, Татьяна Анатольевна, – кивнул я.
– Хорошо, беги.
Я прыснул в кулак:
– А можно пойду?
– Хорошо, – заулыбалась Тыблоко, – иди.
И я пошел, осторожно, вдоль стены, чтобы меня не снесли ломящиеся наперегонки в столовую, как стадо обезумевших гамадрилов, ученики. Впереди инглиш, а у меня так и не появилось ни одной убедительной идеи, как мимикрировать под уровень знания восьмого класса.
Хоть и говорят, что перед смертью не надышишься, но я решил использовать спокойную обстановку в пустом классе для последнего прогона текстов. Первые пятнадцать минут именно этим и занимался, пока за моей спиной не заняла свое место Тома.
Я замер, уткнувшись ничего не видящим взглядом в страницу, потом собрался с духом и обернулся. Тома повторяла темы, наклонив голову, и солнце бликовало яркой медью в ее чуть завивающихся каштановых волосах. Почувствовав взгляд, она оторвалась от тетрадки и вопросительно посмотрела на меня.
Да, они все такие же двухцветные. В прошлый раз мы оказались глаза в глаза слишком поздно, за неделю до выпускного бала, и все последующие годы сожаление о несбывшемся порой накрывало меня, как волна, с головой, отправляя в черную депрессию. Я улыбнулся:
– У тебя глаза разного оттенка, один ярко-зеленый, второй – зеленовато-серый. Знаешь?
– Только сейчас заметил?
– Угу, дурак был.
– Самокритика – это хорошо, у нас это приветствуется.
– Правду говорить легко и приятно, – с достоинством ответил я.
Тома чуть прищурилась и впервые посмотрела на меня с интересом:
– Читал?
– Многократно.
– «Посев?» – лукавая улыбка с ямочками.
Ну да, ямочки на щечках – это мое слабое место, знаю и ничего поделать с собой не могу. Да и не хочу.
– Приличная советская девушка не должна знать таких ругательств.
Тома закусила губу, пытаясь сдержаться, но не вышло, и она засмеялась во весь голос, откинув голову назад.
– Да, надо запомнить, дома повеселю. – Легким движением она отбросила свалившуюся на левый глаз челку.
Я с какой-то щемящей грустью рассматривал милую линию ее шеи и подбородка, слегка розовое на просвет левое ушко. Помнится, у нее хрящики там мягкие, как тряпочки, и при сильном ветре ушки забавно трепещут в потоках воздуха.
– Ты что? – встревоженно спросила она.
– А? – оторвался я от созерцания. – А, любуюсь красивой девушкой.
– Дурак, – отрезала Тома, заливаясь краской до самого белоснежного воротничка, и отгородилась от меня листами с темами.
– Наверное, да, дурак, – помедлив, признал я и медленно отвернулся.
Точно дурак. Привык к общению с нагламуренными стервами за сорок…
Эльвира шла строго по алфавиту, и до звонка оставалось заслушать только меня и Чистякову. Кошмар моих школьных лет сидел через парту от меня, нахохлившись, подобно небольшой злобной птичке, готовой задолбить своим острым красным клювиком любого оступившегося на тропе знаний. Сегодня Эльвира была очевидно нездорова, и болезненный цвет носика объяснялся тем, что его ежеминутно терзали скомканным и безнадежно мокрым носовым платком. Казалось, воспаленные глаза вот-вот затянутся белесыми перепонками и она упадет со стула на пол, воздев к потолку окоченевшие лапки. Однако это все никак не происходило, время шло, очередь опрашиваемых сокращалась, а англичанка, собрав силы в кулак, продолжала методично потрошить нашу группу. Вот закончила запинавшаяся на последней трети текста Ирка Родина.
Эльвира качнула головой, позволяя сесть, поморщилась и после короткой паузы резюмировала:
– Four. Not confident and sequence of tenses as usual
[3]
.
Короткий взмах пера, и вот моя очередь идти на Голгофу.
– Moscow is the capital of our country, the Union of Soviet Socialist Republics…
[4]
– бодро начал я тарабанить выпавшую тему.
Англичанка ушла в себя, лишь изредка подергивая бровями на каких-то значимых для нее ухабах.
Две страницы печатного текста уложились в пять минут, и, финишировав, я опасливо замолчал. Эльвира сфокусировала на мне взгляд и, задумчиво пожевав нижнюю губу, выдала:
– Sit down
[5]
.
Авторучка нависла над журналом и, не ужалив страницу, легла на стол. Учительница с чувством высморкалась, чертыхнувшись вполголоса, и уставилась в окно. Класс в тревожной тишине наблюдал за сбоем в программе. Наконец, что-то для себя решив, Эльвира оторвалась от панорамы города и перешла на русский:
– Соколов, задержись на перемене. Чистякова, go on.
Последним из класса, бросая в мою сторону сочувственные взоры, вымелся Паштет. Дверь хлопнула, отсекая меня от воздуха свободы. Эльвира еще раз высморкалась, с некоторой неуверенностью покрутила в руках авторучку, как будто не знала, как приступить к разговору, потом решилась:
– За тему – «пять». – И после короткой паузы перешла в наступление: – Однако меня смущает один момент. У тебя изменилось произношение. За три дня! Мы в нашей школе ставим кембриджский вариант, а у тебя вдруг стало проскальзывать много американизмов. Я учу английскому уже двадцать пять лет и никогда о таком даже не слышала. Чем ты это можешь объяснить?
Она испытующе уперлась в меня гипнотическим взглядом. Ну да, чуда не произошло, пора извлекать из кармана заготовленную нелепицу.
Я замялся, изображая неловкость, разорвал взгляды и уставился в окно. Из нашего расположенного на чердаке класса открывается шикарный вид на город – как не полюбоваться?
– Ну, Андрей, я жду.
– Эльвира Хабибульевна… – уныло проныл я.
– Это я знаю, меня так уже полвека зовут. Дальше.
Хм… Вдруг немного лести поможет? Я изобразил удивление:
– Да не может быть! Я думал, значительно меньше… – и невинно захлопал глазками.
Эльвира болезненно поморщилась:
– Соколов, я не в том сейчас состоянии, чтобы твое пустословие слушать.
– Извините, – покаялся я.
– Дальше, дальше.
Я поковырял пальцем парту, шмыгнул носом и поднял на нее полные мольбы глаза:
– Эльвира Хабибульевна… Тут такое дело… Мне бы очень не хотелось, чтобы об одной моей проблеме узнали в школе и родители. Я могу рассчитывать, что сказанное мной никуда не уйдет?
– Это будет зависеть от сказанного, – ожидаемо ответила англичанка, впившись в меня взглядом. – Говори, Андрей, говори, переменка короткая.
