– Ты из какого класса? – вежливо поинтересовался для поддержания разговора.
– Седьмой «Б», Биссектрисы. А… давай будем дружить?
Я поперхнулся от плавности перехода и скептически уточнил:
– Ты же, наверное, в курсе, что мне есть с кем дружить?
Тома посмотрела на меня непонимающе, потом сверкнула белозубой улыбкой:
– А-а, ты про эту… Я подожду.
Смешной ребенок. Я покачал головой:
– Долго ждать придется, так старой девой и останешься.
Она сдержанно улыбнулась и промолчала. Я проворчал:
– Как будто что-то знаешь, чего не знаю я. Какая ж ты смешная, девочка моя.
Улыбка стала ярче.
Я с некоторым испугом вгляделся. Да, симпатичная девчонка, и, как я вижу, через три-четыре года, когда расцветет, красота ее станет как лепесток огня, будет и греть, и обжигать. Но нет, даже этот отблеск будущего меня не соблазняет. И слава богу!
С облегчением выдохнул. Не то чтобы я боялся почувствовать себя старым педофилом. Что-то окончательно сдвинулось в восприятии мира, и для меня эта мелкая уже почти ровесница, а себя я ощущаю умудренным жизнью подростком, эдаким ходячим парадоксом. Нет, просто не хочу опять попасть в силки запутанных отношений и многослойной лжи. Да здравствует прямолинейная, ничем не замутненная простота!
– Быстрее, бегом! – внезапно заорал в рупор какой-то бешено вращающий глазами тип, и толпа с весельем покорилась команде.
Хватаю мелкую Тому за руку, и мы легко несемся вперед, пристроившись за разгоняющимся ЗИЛом с кумачовой композицией «Миру – мир».
– Ура! – заорал кто-то во всю глотку.
– На штурм! – весело подхватил второй.
– А-а-а-а!!!
Держа портреты и флаги наперевес, толпа с радостным ревом выметнулась на Дворцовую. Широкие улыбки на раскрасневшихся от пробежки лицах, заливистый женский смех, азартные выкрики детей. Над головой плывут вверх вырвавшиеся на свободу воздушные шарики, и катится под ногами, высыпая мелкие опилки, чей-то оторвавшийся раскидайчик.
– Быстрей! Быстрей! – гавкая в рупор, носится вдоль колонны еще один невысокий человек в темном. Его испуганно выкаченные, определенно армянские глаза, кажется, живут самостоятельной жизнью. Разрыв демонстрации перед трибунами, перед телекамерами – дело серьезное.
Пробегаем еще метров пятьдесят разреженного пространства, и колонна, уткнувшись в хвост предыдущей, вновь начинает уплотняться. Людской поток разбивается на несколько ручейков, каждый из которых спокойно течет между цепочками из редко стоящих курсантов Поповки, приобретая окончательный, пригодный для съемок и трансляций вид.
Подмерзшие от длительного стояния в оцеплении морячки заговаривают, пытаясь познакомиться с проплывающими мимо девушками. Вот какой-то старшина с четырьмя шпалами на шевроне обрадованно строчит номерок телефона прямо на ладонь… Бог в помощь, в Полярном с невестами туго.
Совсем рядом на трибуне узнаю властный курносый профиль невысокого Романова, левее выстроились многозвездные генералы в каракулевых воротниках. Вглядываюсь в кандидата на роль Первого, пытаясь уловить характер. Без толку, за улыбающейся маской не видно ничего, кроме усталости от махания рукой, и постоянно взрывающаяся возгласами «ура» радостная толпа волочет меня дальше.
С удивлением обнаруживаю, что по-прежнему удерживаю теплую ладошку. Пытаюсь выпустить ее на волю, но не тут-то было – ладошка не теряла бдительность ни на секунду и как приклеенная следовала за моей, даже в карман куртки, где тут же попыталась свить себе теплое гнездышко.
Я расхохотался и посмотрел на мелкую с симпатией. Хорошая девчонка, забавная. Надеюсь, все у нее сложится хорошо.
Тот же день, 15:05
Ленинград, Измайловский проспект
– Старые большевики очень недовольны, – проскрежетала бабушка, щедро накладывая тертый хрен на упруго колеблющийся студень. – Термидор революции, вот что сейчас происходит. Радует одно – сдохну раньше, чем все развалится.
– Ну мам, зачем ты так? – взволнованно вклинился дядя. – И потом, другие времена, другие нравы.
– Нравы… – Рот бабушки поехал в сардонической улыбке. – Без бумажки слова сказать ни один не может. Стыд и срам! Вот, помню, Кирова слушала, так он три часа без бумажки выступал! Зал не шелохнулся! Три часа про развитие резинотехнической промышленности!
– Гхы… – подал я голос из своего угла. – Зачем так долго-то? Тем более на такую тему… Краткость – сестра таланта.
– А ты цитаты-то не воруй, – живо обернулась бабушка. – Сам мысли формулируй. Цитата – ум дурака.
– А это кто сказал? – парировал я.
Папа негромко хмыкнул в бороду, родственники сдержанно засмеялись.
– А! – Бабушка безнадежно махнула рукой, отворачиваясь. – Раньше если человек с трибуны что-то говорил, то он в это верил, по-настоящему верил. Трибуны были! А теперь это – обычная работа, говорильня… А этот, – она кивнула на телевизор, где беззвучно шевелил губами монохромный Брежнев, – даже плохо понимает, что читает. Да и остальные не лучше.
«Ты его еще через пять лет не видела, бабушка, – подумал я. – Это еще живчик».
– Суслов – бледная моль, – продолжила она анализ, подцепляя вилкой шпроту. – Тоже мне идеолог, ни одной своей мысли не родил. Да он как марксист даже Сталину в подметки не годится. Косыгин, кроме экономики, ничего не видит и не хочет видеть. Громыко из-за границы не вылезает. Никого живого в Политбюро не осталось. Если только свежую кровь запустить… Кстати, Машеров, говорят, в Белоруссии хорош.
Я справился с обязательной программой – громадной тарелкой неизменно вкуснейшего оливье – и заколебался: бутерброд с сервелатом или отварной язык, раз уж не наливают? Традиционный стартовый шампусик родичи раскатали, даже не взглянув в мою сторону, массандровский мускат тоже пролетел мимо, только ароматом ноздри пощекотал, а оставшаяся рябина на коньяке, пожалуй, для меня сейчас крепковата.
Выбрал язык и начал его пилить, прикидывая так и эдак. Машеров – это, возможно, ресурс. Вот только что я могу для него сделать? Если я буду успешен, тот грузовик и так не встретится ему на дороге.
Дверь распахнулась и впустила громадную парящую супницу с самолепными пельменями. Густой ароматный шлейф заполнил комнату, я сглотнул слюну и просительно протянул маме тарелку. Этот молодой организм – как бездна, в нем без следа исчезает все, что ни закинь, и еще требует.
Выступление Брежнева по телевизору закончилось, и дядя, наклонившись, включил звук.
– Первомай шагает по планете, – торжественно объявила дикторша начало международного блока.
– За праздник! – провозгласил дядя в очередной раз, и хрустальные рюмки, разбрызгивая гранями разноцветные блики, дружно сдвинулись к центру и зазвенели.
