Главная претензия к Эстергази — они всегда были чуточку слишком горды.
Тецимы изначально не предназначены к полетам в атмосфере и в поле тяготения. Посему «опыты» проводились на орбитальной базе, где условия жизни были армейскими, а питание, вентиляция и шутки, выкидываемые порой изношенным гравигенератором, никак не соответствовали семидесяти адмиральским годам. И он смирился бы, отчаялся, пошел на поводу у здравого смысла — каким еще словом назвать признание своего поражения, если бы…
Он двигался. Мучительно медленно, напоминая скорее головокружение. Шелестели по полированному полу резиновые колеса шасси, диаметр — неизменен, число намотанных кругов — бессчетно. Движение походило на бессознательное. Так думают на ходу. Сперва, испугавшись, кинулись подставлять «башмаки». Палубы на станциях ориентируют таким образом, чтобы вектор искусственной гравитации был им абсолютно перпендикулярен. Станция, можно сказать, строится вокруг своего генератора, и предохранители скорее отключат его совсем, чем позволят стене стать полом. Во всяком случае примитивный тест со стальным шариком на памяти Эстергази никогда не давал неудовлетворительного результата.
Итак, машина двигалась завораживающими, а в конце концов — раздражающими кругами. Персонал, глядя на это, потихоньку сходил с ума, и Олаф в конце концов запретил им здесь появляться.
Вдобавок его мучила совесть. В какой-то миг он поддался искушению поставить на шоковую терапию, и гидравлика без лишних эмоций вышвырнула истребитель в шлюз. Чего ожидали? Включения подсознательного рефлекса? Что так вот возьмет и полетит? Результатом было лишь обещание, данное себе адмиралом: больше никогда, ни разу, ни с кем!… И острый стыд: как легко это оказалось сделать. Все равно что столкнуть инвалида в бассейн или оскорбить некрасивую женщину.
Тецима беспомощно вращалась в пустоте, и ни одно маневровое сопло не фыркнуло, чтобы остановить… Это было так мучительно, что когда луч втащил истребитель обратно, раздосадованный адмирал проорал вслух все, что думал: и про всю затею в целом, и про право сюзерена, и про вассальный долг воина и мужчины, и про гидравлический пресс в том числе. Ответом ему было молчание, с которым лично он ничего не мог поделать. Только треснуть в отчаянии кулаком по тонкой гулкой броне… и остаться с унизительным чувством, будто ударил живое.
И это, разумеется, было не то, что можно с триумфом демонстрировать нынешнему главкому ВКС. Дескать, гляньте, что мы готовы поставить на вооружение.
* * *
Сколько можно твердить о долге? Этот господин, когда б воспринимать его всерьез, всегда выходит из внутренней двери, из глубины дома, и садится по-хозяйски в комнате, в полутьме. Если он заходит с улицы, не доверяйте ему, сколь бы респектабельным ни выглядел. О, разумеется, он представится по форме и предъявит верительные грамоты, и вы, возможно, даже предложите ему войти и обождать, покуда выкроите для него пару минут среди хлопот домашних. Но в итоге все кончится единственно возможным образом: он будет стучать в ваш височный гонг бронзовым молоточком, и вы сделаете все, что он хочет, только потому, что не в состоянии больше это выносить.
И все это время вы будете искренне недоумевать: а сколько, собственно, можно платить по счетам на предъявителя?
Может, не в точности, но почти так. Причем именно в то время, когда вопросы войны и мира несколько отодвинулись на задний план спецификой вашего нынешнего бытия.
Вы теперь двенадцати метров в длину и четыре метра по выступающим точкам стабов. Вы гарантированно не пройдете ни в одну дверь, исключая разве что грузовые лифты. Попытки уложить в голове одно только понимание того, что они осмелились проделать это с вами, привели лишь к чудовищным мигреням. Головным болям, насчет которых вы до сих пор высокомерно полагали, будто бы они посещают лишь женщин, и то — когда им это выгодно. Ну, еще скачковые «явления», однако рядом с теперешними они представляются одним блеклым вчерашним воспоминанием.
Притом, что головы у вас теперь вовсе никакой нет. Что несколько обескураживает, когда вы пытаетесь определить в своем мире хоть какую-то точку… опоры? Отсчета? Хотя в вашем случае речь идет уже о соломинке… Той самой, что либо подвесит вас над пропастью, либо сломает вам спину.
Нет никакой спины!
И еще у вас нет живота. А тугая холодная тяжесть свернувшейся в нем души, босой, трепещущей — есть.
И еще навязчивая идея почистить зубы.
Только мои могли придумать такое и счесть это за благо!
…Еще, разумеется, ты не можешь спать. Механизму это несвойственно, но мечущемуся человеческому сознанию требуется отдых. Отключка. Перерыв, в течение которого оно не пытается нащупать решения, связки, зацепки, да даже просто почву под ногами. Компромисс нашелся в виде полудремы, своего рода медитации, во время которой все окружающее существует как бы за матовым стеклом, звуки сливаются в отдаленный гул, а сам ты цепляешься в воспоминаниях за старые сказки и детские песенки в тщетных попытках удержать ускользающую человечность. Это состояние ты научаешься вызывать у себя по желанию, главным образом когда никто тебя не трогает. Но иной раз и тогда, когда домогательства становятся невыносимыми. Перезвоните. Никого нет дома. Чего вы хотите от вещи?
Не будем разыгрывать из себя гугнявого фефела. Те, кто занимается тобой, отлично представляют себе, что ты за вещь и что именно они хотят приобрести за деньги Империи. Преданность и профессионализм, угу. И от тебя они ждут того же. Вот только… какой тут профессионализм?!
Восстановить в памяти привычные действия не составило труда. Сказать, что кабина была перед глазами, вероятно значило погрешить против истины. Кабина была… проще всего было бы мыслить ее внутренней поверхностью черепа, что непрестанно служило поводом к угрюмому изумлению: как вы хотите, чтобы я из нее управлял? Посредством телепатии?
Смешно признаться, но попробовал и так, разнимая выполняемые пилотом операции на мельчайшие составные. Вспомнил даже, что при толчке ручкой на одиннадцать часов приходится приложить чуточку большую силу, словно преодолевая заусеницу в механизме. Бесполезно. К тому же кабина никак не хотела осознавать себя «внутренней поверхностью черепа». Она была и оставалась кабиной: со всей ее электронной и прочей начинкой. Шасси не превращались в ноги, а стабилизаторы не имели с плечами ничего общего.
При всем при том — тело свое он каким-то образом чувствовал. Упругую резину, обувавшую шасси, тонкий, вибрирующий и звенящий слой брони, давление в топливопроводе, упрямое знание «пройду — не пройду» — это к новым габаритам.
Олаф Эстергази отбросил назад шлем, снял маску, но блистер поднимать не спешил, оставаясь невидимым для суетливых техников.
Показатели были ни к черту. Последний выпускник учебки проделал бы обязательные упражнения быстрее и четче него. И не проходило ощущение, будто приходится держать руки поверх чужих негнущихся пальцев. Попробуйте есть таким образом с помощью ножа и вилки. Или пуговицу расстегнуть. Или хотя бы «молнию». Это в профессии, где все зависит от своевременности и ювелирной точности. Да он ложку до рта не донесет, не перемазавшись.
