Это в самом деле лучше гидравлического пресса?
— Кто вообще решил, будто это хорошая идея?
Адмирал размашисто хлопнул себя по уху, угодив при этом но наушнику. Колпак кабины отсекал наружные звуки, и вопрос прозвучал внутри его головы, заданный с такой интонацией, словно собеседник долго над ним размышлял и пришел к неутешительным выводам. Мы сошли с ума, когда связались с этим проектом. Впрочем, некоторые считают, будто Эстергази были сумасшедшими всегда. Якобы это у нас генетическое.
— Ру… Рубен? — спазм сжал гортань, звук из нее вышел, вытолкнутый только усилием воли.
— Ну вот это едва ли. То было имя тела.
Не в слова вслушивался дед, но в звуки голоса, улавливая в них усталость и нежелание длить что бы то ни было. В том числе и пустопорожние разговоры о войне и долге. Потому что смерть кладет границу, и это следовало бы знать.
— Ты в целом — как?
— Пока не распробовал, — но дед не поверил иронии. Фальшивые искорки бравады, за которыми одно одиночество. — С чего вы решили, будто это будет лучше пилота и лучше машины, взятых порознь? Я могу сколько угодно думать про эту клятую ручку, но от того она с места не двигается.
Голос звучал чуть механистично, совершенно так, как искажают его динамики связи. Но это был тот самый голос, с бездной знакомых интонаций, и с настораживающей горсточкой новых. Отвечай он на вызов, скажем, по комму, Олафу бы и в голову не пришло переспросить: мол, кто? И щеки тогда не были бы… мокры.
— А говоришь ты как?
— А ты?
— В смысле? Воздух, легкие, гортань, язык, альвеолы…
— Ну, а если бы тебе в детстве не преподали начатки анатомии, был бы ты так уверен? Наполнитель, мембрана, возбуждение радиоволны…
— Ээ… давно? В смысле — давно ли мне следовало догадаться надеть… это? — адмирал тронул пальцем ухо.
— Нет.
Адмирал поклялся бы богом, что слышал в голосе усмешку.
— Но, разумеется, это не первая фраза, которую мне удалось выговорить вслух. Первая была… не будем ее вспоминать.
— Не будем, — откликнулся дед и замолчал. О чем они могут говорить теперь? За оттенками речи, за всеми привычными бравадами слышалась ему некая отстраненность, словно зашли в комнату, где ты валяешься с книгой, и отвлекают пустяками на интересном месте. Солдат должен быть здесь и сейчас. А в ином качестве Рубу обретаться не позволят. Рубу? Мда…
— Без пилота, выходит, не обойтись.
Некоторое время в наушниках стояла напряженная тишина.
— Я не хочу никого в кабине. Кто бы он ни был… чужие руки на рычагах. Они никогда не сделают достаточно хорошо, сам знаешь.
Раздражение в голосе было очень непохоже на Руба. Сколько помнил дед, мальчишка умел держать себя в узде. Впрочем, откуда ему знать, каково это: кто-то управляет тобой, сидя на твоих же коленях? Тьфу… ассоциации. Но, верно уж не для Эстергази удовольствие.
— Этот вопрос… можно было бы решить, — сказал он.
— Уж не ты ли его решишь?
— А почему бы и не я? Резервы выметены, — это прозвучало беспощадно. — Речь сейчас о том, чтобы ставить в строй курсантов первых лет обучения. Восемнадцатилетних. Полагаю, что я…
— У тебя руки дрожат.
Старый адмирал стянул перчатку. Обида, смешно сказать, встала поперек горла. Посмотрел на свою руку, как на чужую, с неожиданным отвращением: бело-розовая, с узловатыми вздувшимися венами и пятнами пигмента. Дрожала она самую чуточку, почти незаметно.
— Отдается, — холодно констатировал внук с интонацией «много вас тут, и каждому хочется». — Ты хотя бы представляешь, как я ощущаю человека? Мягкое, беззащитное, наполненное жидкостью существо, с пульсацией в жилах, с непрерывной сменой температуры и влажности покрова, с вибрацией, прокатывающейся по костям. Бессильный сгусток протеина. Моллюск без раковины! Ты наводишь электромагнитные поля, ты знаешь? Мне приходится их учитывать и делать поправки.
И неожиданно, с горячечной яростью и силой:
— А если бы у вас вышло? Если бы оказалось, что вы и в самом деле держите в руках супероружие? Куда бы вас привело в этой ситуации отчаяние? Вам нужны мертвые пилоты? Хорошие мертвые пилоты. Быстро. С сохранением техники или с минимальными ее повреждениями. Можете вы рисковать, собирая свои крохи в радиусе боевых действий, когда от нас там чаще всего и молекулы не остается? Как скоро вы догадаетесь просто колоть фастбарбитал ребятам с синим значком?
Само собой, они понапихали сюда уйму камер и микрофонов, и ни одно слово не останется неучтенным. Впрочем, вассалу Императора Улле — разве привыкать? Привыкать в свое время пришлось к другому — к свободе говорить не оглядываясь. Более или менее.
— Ты что, делаешь это нарочно?
— Само собой, нет, — от богатства оттенков можно было сойти с ума. Казалось, в самом деле на другом конце линии связи — совершенно обычный пилот, смертельно уставший и злой. Живой. — Я бы уж летал, раз вы другого выхода не оставили.
* * *
Кондиционера тут не полагается. На всей Зиглинде не найдется места с лучшей теплоизоляцией: так, по крайней мере, следовало из комплекта инструкций. Уютная белая комната на одного, с панелями приборов и датчиками по стенам. Все материалы антистатические, и тишина такая, что даже электрический разряд не щелкнет со звуком порванного волоса. Радиоволны сюда не доходят, и ничего не остается, кроме как коротать часы за персональным считывателем с музыкой или книгой. Стул, пульт, ряды кнопок и комм. По комму можно позвонить только в диспетчерскую.
Сиди. Жди. Наблюдай показания, размышляя о мере злопамятности начальства. Ни слова о пропущенном мероприятии, ни намека на то, было ли оно сорвано, или же прокатилось более или менее успешно. Пластиковая личная карточка посреди огромного, пустого, как космодром, стола.
— Не беременная. Не больная. По закону можешь быть переведена на любое место согласно производственной необходимости. Я предупреждал.
Менеджер равнодушно пожал плечами.
— Я могу приступать?
— Да, иди. Всего тебе хорошего.
Выходя, краем глаза Натали заметила, что он снова закинул ноги на стол. Ну и черт с ним. Других проблем нет?
Вероятно, злобный менеджер и представить себе не мог, насколько отрадны будут для нее одиночество и тишина. Двенадцать часов дежурства, сутки перерыв. Наедине с собой и своими мыслями. Вплотную к реактору, снабжающему энергией все наземное производство сектора. Да и подземное тоже.
Воздух тут был горячий и до странности подверженный неожиданным завихрениям. Закономерности, с которой они возникали, Натали выяснить не удалось, и немного понервничав, теперь она просто сосуществовала с ними, как с домашними животными: ласковыми, теплыми, трущимися у ног. Кожу они высушивали знатно. В уголках губ и на скулах она превратилась в пергамент, туго натянутый и помеченный сеточкой. Увлажняющий гель впитывался, как вода в песок, а потом кончился, и нового было не достать. Военное положение, само собой. Волосы истончились и потускнели, и Натали прикрывала их косынкой. Благо, никто тут не требовал от нее соблюдения формы одежды, так что она сидела в ситцевом рабочем халатике и в удобных растоптанных туфлях, которые — вот счастье-то — нигде не жали.
