Она стояла здесь, в дыму, со щеками, по которым струились слезы, и она не замечала слез, потому что не плакала никогда, и губы ее шевелились, повторяя слова песни, покрывавшей кожу гусиными мурашками и приподнимающей низкий потолок над задымленным залом.
Она всех прочих стрел острей. Пью от души теперь я За гусиные серые перья, И за родину серых гусей.
10. Бык
Прощаясь, утомленная вдова сунула Аре в ладонь серебряную монетку и шепотом велела прятать ее от Хафа. Мол она таких знает. Потом отступила на шаг, взяла девушку за плечи и внимательно поглядела ей в лицо.
— А то оставайся, — неожиданно предложила она. — Пока Ингу заменишь. У ней срок скоро. Чего тебе по чужим людям мотаться? Ты даже пожаловаться толком не можешь. Кто его знает, чем там, в Быке, все обернется…
Голос ее звучал угрюмо, и Аре стало немного страшно. Такие люди, как вдова Викомб, никогда и ни при каких обстоятельствах не теряют присутствия духа. И если это происходит, земля уходит из-под ног. Самой Аре тоже мучительно не хотелось покидать ее кров и выходить в промозглый занимающийся рассвет и в неожиданный, тронутый дымом ноябрьский заморозок. И все же она нашла в себе силы отрицательно покачать головой.
— Ну, как знаешь, — сказала вдова и отступилась. — Любовь зла.
Ара сделала это не из обязательств перед Хафом. Она ни в чем не чувствовала себя ему обязанной. Более того, у нее были основания винить его во всех бедах и неудобствах своего теперешнего положения. Она также подозревала, что ее чувства полностью взаимны. Ни от кого из них другой не видел пользы. Хаф кормил ее обещаниями, что вот еще чуть-чуть — и жизнь их устроится, выдавал свои мечты и представления о жизни за действительность, уже практически сбывшуюся, а вместо этого она голодала, мучаясь подозрениями, что далеко не каждый добытый кусок он делит между ними поровну. Во-первых, она просто и элементарно струсила, представив, как будет оскорблена вдова, узнав, что она и не немая вовсе и водила ее за нос, пользуясь ее добротой. Во-вторых… во-вторых, она представила себе, на что станет похожа ее жизнь, день за днем проводимая в стенах кухни. Она не могла позволить себе убить лучшие годы на чистку сковородок. Все ж таки, и голодая, и замерзая, она мнила о себе больше, и у нее еще хватало отваги глядеть вперед и надеяться найти для себя лучшее место. Было, правда, очевидно, что Хаф ей в этом не помощник.
И вот на рассвете, закутавшись в рваное тряпье и волоча хлюпающие деревянные сабо, они покинули «Приют лучника» и потащились к переправе, старательно обходя большак, по которому топала армия Самозванца.
Они пропустили ее вперед, к реке, и притаились в облетевших кустах, ожидая исхода сражения и возможности проникнуть в город. В том, что осада не затянется, Хаф не сомневался. Поля у стен города были очищены до последнего колоска, а над брошенным жильем на мили вокруг и дымка не поднималось. «Приют лучника» составлял приятное, редкостное и необъяснимое исключение. Но и в том вчерашнем, отчаянном загуле вдовы слишком явно читалось желание избавиться от съестных припасов прежде, чем все подчистую и за так выгребут интенданты той или иной воюющей стороны. Прочие же мелкие фермеры и арендаторы — возле города селилось в основном свободное крестьянство, — забрав с собою всю свою животину и выметя свой закрома, устремились в город и сгрудились в его стенах и теперь сидели там, под защитой гарнизона, но без крыши над головой, беспорядочным лагерем беженцев, пугающим горожан призраком холеры. Она бы, несомненно, возникла, когда бы Самозванец позволил им посидеть вот так подольше, всеми семьями на мешках со скарбом, питаясь и испражняясь практически в одном месте.
Но у него не было времени. Ни дня. Бык надобно было брать немедленно или позволить своей армии растечься и впитаться в землю, подобно воде, пролитой в песок. Будучи брошенной в зиму, любая армия, если она не имеет крыш над головой и налаженного снабжения, мигом превратится в разрозненные хищные банды мародеров и истает быстрее, чем будут приняты любые возможные меры вдогон. Мародерство своих войск Рэндалл Баккара как бы нибудь пережил, но он не мог позволить себе остаться без армии.
А посему, засев в кустах на берегу реки, Ара и Хаф издали наблюдали суету под стенами Быка, вжимаясь в землю, слушали, как ухала гулкая промороженная почва, когда ядра баллист ударялись в нее или в городские стены, напрягая зрение, смотрели, как человеческие фигурки, отсюда не больше мурашей, с тупым муравьиным упорством ползли на серые вздыбленные стены. Они слышали боевой клич тысяч глоток, переходящий в вой чудовищной боли, как будто живые люди попали под кипяток или смолу, а когда стемнело — могли любоваться движением вокруг города и на его стенах сотен огней.
Они не спали всю ночь, и не только от холода. Ару трясло лихорадочное возбуждение, охватившее ее перед лицом первой воочию увиденной битвы. Потом их было так много, что она потеряла им счет, но теперь… Несмотря на весь ужас и отвращение к тому, что одни люди делали с другими, ничем, в сущности, перед ними не виноватыми, ей мучительно, остро… необходимо было оказаться хоть чуточку ближе… Бык тянул ее необъяснимо, и пребывание вдалеке от него тяготило не меньше, чем ожидание боя в последнюю ночь перед ним. Потом она назовет это комплексом новобранца, но потом она будет умнее. Сейчас же ее чувства были чувствами животного. Зверя. Ночного хищного зверя.
День охладил ее пыл и притупил ее чувства. Хотя, может быть, это было лишь обычное влияние ударившего на рассвет те заморозка, от которого затекли и оцепенели все ее члены.
Как по-разному, оказывается, пахнет дым! Когда по осени, после того как убран урожай, на полях жгут растительные остатки, он приносит с собой запах достатка, шашлыка, октябрьского эля. Он поднимается столбом к чистому небу и тает в нем, символизируя круг жизни и непрерывность ее ритуалов и непреложность ее простых истин. Но сегодня ветер бросал им в лицо иной дым: тяжелый, липнущий к земле… А запах! С чем еще можно сравнить запах гари от человеческого жилья? Он горький, черный, он плотно застилает небо, от него першит в горле и на языке остается привкус, как от подгоревшей каши. Рэндалл Баккара, Рэндалл Блистательный входил в историю своей страны под метким прозвищем Король-Беда.
Пошатываясь от усталости и ломоты в онемевших руках и ногах, но не поддерживая друг друга и даже друг друга не касаясь. Ара и Хаф приближались к нависшим над дорогой тяжелым взлобьям городских стен. Как будто были арьергардом занявшей его армии. Оборванными тенями. Символами преступления и нищеты, входившими в город следом за прокатившейся над ним войной.
В воротах наблюдалось интенсивное хождение. Впускали и выпускали всех, но выходящих подвергали досмотру на предмет вывоза ценностей и съестных припасов, имевших стратегическое значение. Цель Самозванца была при этом вполне ясна: заняв город в преддверии зимы, он охотно избавлялся от лишних едоков, которых в случае угрозы голода пришлось бы кормить из захваченных закромов. К тому же голодные горожане представляли угрозу бунта. Позволить же себе упустить продовольствие он не мог. Оставшиеся имели право торговать зерном по твердой, хотя и слегка заниженной цене, и те, кто этим не жил, остались даже довольны. Право уйти имел любой, равно как и сопряженное с ним право сдохнуть с голоду на опустошенных войной землях.
