Пили сегодня и в другом месте, но только совсем подругому: отчаянно и без единого доброго слова. Пили не во здравие, а откровенно злобно вдребезги напивались, теряя здравомыслие и даже сам рассудок. Олойхор сидел в кресле, придвинутом во главу стола, поставив ногу в сапоге на высокую скамейку, и опрокидывал в себя кубок за кубком, не глядя уже — что пьет: сладкий ли мед, заморское ли вино или же дымную горькую брагу-самогонку. Тот, кто не пил с ним, был его врагом.
Карна, чью скамеечку бесцеремонно заняла нога господина, сидела прямо на полу, прислонившись виском к подлокотнику. Взгляд ее уже остановился, веки были полуприкрыты, уголки полного рта опустились вниз. Локоны развились, и волосы лились с одного плеча сплошной яркой гривой. Кубок ее опрокинулся, и платье лежало краем в натекшей луже.
Молль, выряженная почему-то в черное платье, напротив, расхаживала по задымленной комнате взад и вперед, не замечая углов и одним только счастьем их минуя. Кубок она держала в руках, иногда вспоминая о его содержимом, в прочее же время раздражительно барабаня по его звонкой стенке отросшими и непристойно накрашенными ногтями, обличающими в ней предосудительную праздность. Вид у нее был полупомешанный.
Циклоп сидел в отдалении, как чужой, и пил молча.
Сегодня никто от него и слова не дождался, да и не в его то было обычае. Подробности девки узнали от Шныря, который, пользуясь неразберихой, получил неограниченный доступ к съестному и один был тут счастлив. Он, вероятно, от души выдумал бы для них еще какую-нибудь трагедию, только чтобы хозяйки вовсе перестали следить за тем, что у них тут накрыто.
В себе оставалась только Дайана. То ли черноглазая ухитрялась обманывать пьяную бдительность Олойхора, то ли умела пить. Во всяком случае, если бы кто взялся со стороны проследить за всеми шестью участниками сцены, догадался бы, что она все держит в своей руке и под своим доглядом. Она недаром была, кем была, и не была бы собой, коли не желала бы стать еще большим.
Олойхор потянулся в кресле, забрасывая руки за голову, и она тут же оказалась рядом. Пальцы ее легли ему на шею и впились, разминая затекшие мышцы.
— Ты всегда все знаешь, — сказал Олойхор. — Что в нем есть такое, чего нет у меня?
— Осмелюсь предположить, господин, ничего такого, — прошелестел в ответ ее призрачный голос. — Просто этой перепуганной маленькой девственнице вас показалось слишком много. У нее более скромные запросы.
Олойхор повернул голову, чтобы увидеть ее глаза. Темные, как у лошади, с таким же ярким белком, с такой же таинственной выразительностью, какая не разбери поймешь что выражает. Потому что сама девка нипочем ведь не скажет. Протянув руку, он взял на ладонь прядь ее мелким бесом вьющихся волос. Здесь Дайана носила их распущенными, словно намекая на возможные вольности. Ха! Хотел бы Олойхор посмотреть на того, кто сунется к ней с этими самыми вольностями, не будучи поощрен! Уж настолько-то он ее знал.
Она стояла и молча, ожидая, смотрела на него. Внезапным брезгливым движением Олойхор отбросил с ладони смоляную прядь. Имоджин никогда не позволила бы ему касаться своих волос так… по-хозяйски.
— На что сдалась вам эта племенная телка, господин? — понизив голос, спросила Дайана. — Женщины, предназначенные вести хозяйство и рожать детей, интересны только пока ломаешь их сопротивление. Но всегда — недолго.
Олойхор в упор смотрел на нее. Ему всегда казалось, что Дайана издевается над ним, когда утверждает, будто бы ей для общения с ним нужны слова.
— При ком, — наконец спросил он, — ты была до меня? Мне давно хотелось узнать.
— Когда-нибудь, под настроение, спросите меня об этом снова. — Дайана долго посмотрела на него, сверкнула зубами и ловко отодвинулась, так что он не успел ухватить ее даже за подол. Был для этого слишком пьян, наверное. — Перекупить меня оказалось дорого.
— Ким ее даже не хотел, — глубокомысленно заявил он. — Ну, не так, чтобы явно.
— Значит, оба получили, что заслужили, — из безопасного отдаления откликнулась Дайана. — Можно найти и красивее, и родовитее.
И за другую не придется соперничать с братом. Это повисло в воздухе, даже не будучи произнесено вслух.
— Может, и нашел бы, — сказал Олойхор упрямо, споря с духами. — А только к ее подолу отец с матерью пришили королевство. Этот кусок не только сладкий, но и… большой! Самый стоящий приз из всех, за какие может сражаться мужчина. И я ухитрился это продуть!
Карна, поведя вокруг мутным взором, сделала губами «пофф!», словно выражая свое презрение к королевству размером с поросячий пятачок вместе со всеми его мрачными тайнами, проблемами престолонаследия и дворцовыми интригами. На свете много мест, где требуется острый меч и голова на плечах. Найдутся и папины дочки, и свободные троны. Но…
— Это меняет дело, — согласилась Дайана своим тягучим медленным голосом, звучащим, кажется, под самой крышкой черепа принца, как его собственные мысли. Она не стесняясь пользовалась им, когда была нужда заставить мужчину поступить по ее разумению. Насколько подсказывал ей опыт, здесь Олойхор ничем против других не отличался. — Это уже причина для огорчения. Я бы даже сказала — для гнева. Такие вещи мужчина не должен уступать добровольно. Разве что бросить, когда опостылеют.
На ее глазах Олойхор явно погружался в эту мысль.
Дайана только дернулась, когда Молль этаким нетопырем метнулась мимо. На щеках блондинки горели пятна, как от пощечин, пряди волос, свисая вниз, загибались вокруг лица под подбородком, и из кубка, который она держала в руках, девушка прихлебывала не глядя.
— Что мне стоило залететь от рыжего?! — воскликнула она, ломая руки и проливая при этом вино. — Была б мать королевского бастарда! Нет, я вечно ставлю не на того…
Она осеклась. Видимо, была хоть и пьяна, но не настолько.
— …не на того петуха? — ласково дополнил ее Олойхор. — Ну что ж, я и сам на себя ставил. Так что твой досадный проигрыш в моих глазах — достойное проявление верноподданнических чувств. Иди сюда, малышка. Будем плакаться вместе.
Молль со вздохом опустилась на пол подле кресла Олойхора, с другой стороны от Карны, и подставила голову под его руку. Когда раздался стук в дверь, все вздрогнули, словно ожидали штурма. Повинуясь знаку господина, Циклоп поднялся и отворил дверь.
На пороге стояла горничная, девка из челяди, с лентой в косе и перепуганными круглыми глазами. Должно быть, не каждый день приходилось ей бегать с поручениями в обитель греха. Выросшая в дверном проеме фигура Циклопа ничуть ее не успокоила, и девка заслонилась от него подносом с чеканным кубком, украшенным по ободу зелеными хризолитами.
— Его величество, — пискнула она, — посылает принцу Олойхору утешительную чару.
Каждый, кто сталкивался с Циклопом Бийиком лицом к лицу даже по самому невинному делу, мечтал уйти невредимым. Девке это позволили, хоть и не без внутренней борьбы: Циклоп решал, не стоит ли запустить королевским утешением в лицо посланнице и будет ли Олойхор этим доволен. И не полетит ли эта увесистая, по виду серебряная посуда в его собственную физиономию, если он осмелится передать ее по назначению. В конце концов он решил, что не его дело — вставать меж королями и принцами. А от летящего предмета можно и увернуться. Не беда. Едва ли мертвецки пьяный Олойхор способен прицелиться.
