Он перепрыгнул через неширокую, слегка вогнутую серую полосу, подавляя в себе детское желание прокатиться вниз на собственном заду, и от нечего делать побрел прямиком на самое большое скопище дымов, от которого все явственнее подымался звонкий дружный грохот – молоты били враз, словно управляемые единой волей. Миновав жилые хижины, по мере спуска становившиеся все чернее и чернее от копоти, густо покрывавшей самородный плитняк, он очутился наконец на полого наклоненной площади, обставленной громадными куличами плавильных печей, кожаными навесами, прикрывавшими от возможного дождя бесчисленные наковальни, серебристые столбы с крюками, на которых был аккуратно развешан нехитрый инструмент, квадратные чаны с водой, тоже посеребренные как снаружи, так и внутри, мерно раздувающие свои ненасытные бока глянцевитые мехи, – все это напоминало ему кузнечное городище возле Железных Гор, где он провел свои отроческие годы, мечтая о собственном мече, и в то же время отличалось какой-то особой основательностью, вековым порядком и несомненным мастерством. То, к чему он привык, жило поспешностью – вспомнить неписаные заветы старых мастеров, нажечь угля да наладить плавку, едва лишь стают снега и мало-мальски просохнет все предгорье, – и потом еще сколько преджизней торопливо ошибаться, пытаясь отковать хоть мало-мальски пригодное оружие…
Здесь же ничего не зарывали и никуда не торопились.
И так же нетороплива была слитность сотен ударов в один, и к звону металла о металл примешивался и еще какой-то посторонний, но удивительно созвучный общему звуку рокот, точно где-то поблизости…
Он невольно сделал несколько шагов вперед, даже не подивившись собственной догадке, Ага, так и есть: середину площади венчала серебристая пирамида примерно в полтора человеческих роста, и на плоской ее верхушке был установлен громадный рокотан. Его струны неспешно перебирал сидящий на высоком треножнике человек, одетый в странные негнущиеся одежды мышиного цвета: просторный колокол с прорезями для головы и рук. Теперь можно было различить и голос рокотанщика – в мерные удары вплеталась суровая и прекрасная в своей простоте песня, слов которой не удавалась разобрать, Харр сделал еще шаг, и тут его наконец заметили.
Несколько молотобойцев ринулись ему наперерез, и он невольно отступил назад, обнажая свой меч. И тут вдруг разом смолк звон и грохот – человек на возвышении оборвал свою песню и воздел руки, одновременно прекращая работу и призывая всех ко вниманию.
Никто больше не шевельнулся, предпочел оставаться недвижимым и Харр. Человек в колоколообразном одеянии величаво спустился по ступеням свой пирамиды и двинулся навстречу чужаку. Харр не сразу догадался, что это был здешний амант, потому как не видел присущей всем амантам небритости, оставлявшей незаросшими только глаза и верхушки щек. Но по мере того как человек приближался, Харр все больше и больше дивился каменной недвижности его лица, пока не понял, что это – маска, не позволявшая сыпавшимся отовсюду искрам изуродовать высокородный лик.
Но глаза с опаленными кое-где ресницами были внимательны и доброжелательны. И глядели они не на Харра – на его меч.
Амант властным и спокойным движением протянул вперед обе руки, и Харр, даже не помыслив о сопротивлении, возложил на них меч, отражающий огонь недальних горнов. Глаза аманта, казалось, тоже засветились, столько было в них благоговейного восторга. Он тихо повернулся и, подойдя к своему возвышению, поднялся на две ступени. Очутившись снова в центре внимания, он, не говоря ни слова, поднял над головой джасперянский меч острием вверх.
Он ничего не велел, но его мастера, оставив работу и неловко обтирая руки о кожаные фартуки, потянулись к нему гуськом. Они подходили к возвышению, некоторое время благоговейно рассматривали дивное оружие и, неловко преклонив колено, отходили прочь, чтобы дать другим насмотреться на невиданное чудо. По всему было видно, что такой ритуал здесь был принят, но случался он весьма и весьма нечасто.
Когда последний подмастерье отошел в сторону, повелитель в маске знаком подозвал Харра и торжественным движением возвратил ему меч, как и принял, на вытянутые руки. Некоторое время еще глядел на золотую змею, струящуюся чешуйчатым ручейком вдоль лезвия, потом кончиками пальцев коснулся собственных губ и с бесконечной нежностью перенес этот поцелуй на бесстрастный клинок. |
И, видя лишь его глаза и руки, Харр наконец понял, почему здешних правителей называют амантами. Такой меч он клал бы с собой в постель.
Но другого меча у странствующего рыцаря не было (замотал-таки джасперянский князь Юрг обещанное!), да и дареное не дарят. Посему счел он за лучшее тихонечко отступить и ретироваться с кузнечного двора, хоть поглядеть тут было на что. По тому, как почтительно уступали ему дорогу и загораживали от сыплющихся искр, он почувствовал, что опасается зря – теперь он находится как бы под необъявленным покровительством здешнего владыки.
Но вечером, третий день подряд пробавляясь озерной водой вместо тутошнего подозрительного вина, он все-таки решил, что поступил неосторожно. Ничего не случилось, но спина, еще не познавшая губительного подкожного жирка, была чуткой и настороженной. И она-таки дала знать: в нее постоянно упирался теперь чей-то взгляд.
Но и ночь была тиха, и на следующий, последний день ничего не приключилось. Харр пошастал по городку, постоял на крутом спуске к зеленой воде, в которой резвились невиданные на Тихри звери с глянцевитой серебристой шкуркой и забавными лопаточками вместо лап; было их такое множество, что сразу стало ясно: этому стану нечего волноваться о своем пропитании. Да еще мех, да кожа, да жир… Безводному Зелогривью оставалось только позавидовать, а купецких менял, коим приходилось рядиться со здешними богатеями, – только пожалеть. Но солнце еще не поднялось до полуденной высоты, и Харр от нечего делать побрел за стену, миновал рокочущий кузнечный двор и отыскал на самом краю околья маленькую кузню, где пожилой, но еще крепкий коваль с роговым козырьком над глазам" частым постукиваньем правил какое-то старье.
Харр постоял у него за спиной, невольно кивая в такт мелодичному звону. А может, положить на все амантовы посулы с ненасытной Махидушкой в придачу да и махнуть сюда под видом странника? Наняться в такую вот кузню, найти девку позастенчивей…
– Эй, отец, не примешь ли на полдня в подручные? Ничего с тебя не спрошу, мне б прежнее ремесло вспомнить!
Коваль плавно развернулся, одной рукой сдвигая козырек на макушку, а другой ухватывая железную полосу:
– А ну чеши отсюда подобру-поздорову, копоть степная! – злобы, однако, в его голосе не было.
– Что ж ты лаешь меня, дядюшка, ни за что ни про что? Вчерась меня на большом дворе сам амант ваш приветил!
– Это еще с какой радости? Может, за головешку принял?
Харр не был бы настоящим странствующим менестрелем, если бы не язвила его хвастливая колючка, точно репей у рогата под хвостом.
– А вот с такой, – проговорил он, ухмыляясь и обнажая свой меч.
Руки у старого мастера дрогнули и непроизвольно потерлись о штаны, совсем как у вчерашних. И точно так же не посмел он тронуть сверкающий клинок, а только глядел, глотая невольную слюну.
