Очень старалась она не подать виду, но вот только покорной терпеливости превратившегося в большую и красивую птицу и улетевшего навсегда ежика у нее не было совсем. Совсем другим темпераментом обладал этот небольшой и подвижный зверек. Потому и сложно ей было с хорьком Василием. Он и раньше говорил загадками из-за того, что книг философских начитался, а уж как талант его проснулся, так и вообще витиевато изъясняться стал. Как говорил выдренок Константин, исконный труженик Дальнего Леса, о своем общении с хорьком Василием — без бутылки березового сока не разберешься. Но делать нечего, таланты, они все такие — сложные в общении да заковыристые по натуре.
— Случилась у меня, Анфиса, сущая и несказанная беда: нежданно порвалась нить смысла, — глубокомысленно произнес хорек, не меняя выражения лица и не поворачивая головы, — Совсем порвалась в месте крайнего напряжения и особого, неестественного ехидства. Перманентно. Вот тебе здравствуй и прощай и прочие условные неказистости.
— Ты, случаем, не перепил березового сока? — спросила норка Анфиса, переводя дыхание. — Что там у тебя за нить порвалась неказистая? Да еще со смыслом. Где же ты такую откопал в наших-то сказочных местах всеобщего благоденствия? У нас все нитки казистые, да и рвутся по лесным понятиям.
— Да нет, не поняла ты. Неказистость — это то, что неожиданно случилось. Наверное, это сон меня коварно подвел. Некстати он совсем пришелся. А может быть, есть в этом невидимый глубокий смысл, вот только не нахожу я его. Совсем не нахожу.
— Да как же тебя понять, беда ты моя окаянная, если ты опять загадками изъясняешься да к тому же ищешь не пойми что и найти не можешь. Я могу поверить, что у тебя со смыслом нелады случились. Вот только давно это уже произошло: как ты начал свои ученые книжки читать, так смысл у тебя и отъехал куда-то. А сон, кстати говоря, он всегда кстати приходит. А неказистость — это как раз то, что ты мне тут лопочешь, — изрекла Анфиса, садясь в свое любимое кресло-качалку. — Давай все сначала и без всяких выкрутасов и твоих мудреных слов. На простом лесном языке, без твоей философской учености.
А хорек все еще продолжал что-то тоскливо и бессвязно бурчать про природные диссонансы и сложности творчества. Добрых полчаса ушло у норки Анфисы, чтобы понять, что же на самом деле случилось. И поняла норка это все вот так: у Василия случился творческий выброс — он лихорадочно понаделал шедевров и, притомившись от небывалого напряга, уснул. А проснувшись, так и не вспомнил, что же он такое страшное и великое сотворил. Дело привычное — эти таланты всегда не очень-то соображают, что именно они творят. Поохал хорек Василий, выпил изрядную дозу березового лекарства. Но делать нечего: собрал всю коллекцию, которую недавно наваял, и принес нетленные шедевры к норке Анфисе, чем ее весьма озадачил.
Норка Анфиса умела продавать творения Василия и расписывать их удивительные достоинства. Порой она даже находила в них то, о чем не догадывался сам художник. Все это так, но вот так посмотреть на его новые загогулины и с ходу, с первого взгляда, определить, что же он такое изобразил, Анфиса не могла. Да и не хотела.
Поэтому пришлось вызывать другого творческого деятеля, обитающего в лесу, сову Василису. Она в последнее время была занята пересказом народных сказок в своей собственной редакции— специально для жителей Дальнего Леса. Причем филин принес ей откуда-то толстенный такой фолиант в богатом золоченом переплете. Говорят, что его выронил кто-то из бородатых лесоводов и лесолюбов. А еще говорили в окрестных королевствах, что это сам Шекспир написал. Никто в лесу и не слыхивал о таком звере, но Василиса уже объяснила, что это тоже сказки. Лукавый сказочник, сочинитель Шекспир, по словам Василисы, хоть и жил в давние времена и в другом мире, но тоже диковинные истории писал, да еще и в стихах. Да только все они страшные и плохо заканчиваются. Наверное, таков был его мир. Или просто Шекспир жил в самые вредные и ехидные времена. Но это не беда. Обещала она сделать для жителей Дальнего Леса свою редакцию. На то и писатель, чтобы всем сказкам хороший конец дописать, а плохих и в жизни хватает. В общем, пребывала Василиса вся в заботах, но выручить старую подругу — дело важное и практически святое.
Так что, получив магический сигнал вызова от Анфисы, решила сова Василиса махнуть в сторону Серебряного озера, где находился домик норки. Погода стояла теплая, да и ссориться с Анфисой совсем не хотелось. Вылетев от заброшенного домика охотника, сова быстро добралась до домика норки.
Василиса вошла в гостиную норки усталой походкой большого художника, которого оторвали от важного дела, поправляя перья в крыльях. В самом центре кухни, на большой лавке, лежали шедевры Василия, не имевшие никакого названия. На взгляд норки Анфисы, все абсолютно одинаковые, как братья-уродцы. Но она понимала, что здесь лежит именно та сумма, которая необходима для ее новой гостиной.
Василиса, совсем ненадолго вынужденно оторвавшись от сказок в своем, оригинальном пересказе для жителей Дальнего Леса и окрестных королевств, с подлинным интересом рассматривала новые произведения Василия. Она много слышала о его нетленных творениях, но вот так близко их видеть еще не удавалось. Сначала жалела, что такое чудо не видела, но вот теперь поняла, что это даже к лучшему. Увидеть сразу всю серию — показалось ей настоящим испытанием вкуса и ощущения прекрасного.
Мысль о том, что это сущее дерьмо, была первой, которая пришла ей в голову и благополучно покинула ее абсолютно скрытой от окружающих. А потом пришла счастливая идея, что если «шедевры» до сих пор не определены, то могут называться как угодно. Так что особо и напрягаться-то не надо — у Василия все, что ни наваяется, так или иначе про любовь будет. Ведь сам не знает, какая это напасть земная, а ищет ее, глупый, во всем. Поэтому если в детали не вдаваться, то название прямо на поверхности лежит. Про любовь это сущее безобразие, и всё. Да и ему, хорьку этому, наверняка понравится. Почему не сделать художнику приятное? Особенно если это тебе ничего не стоит. Вот так и решила сова Василиса, и теплое чувство от осознанного внутреннего благородства собственной души растеклось по всему ее телу. Она выждала минуту-другую, купаясь в приятном ощущении. Как это здорово, чувствовать себя благородной и мудрой!
— Василий, — произнесла наконец Василиса медленно и задумчиво, как бы подчеркивая важность каждого своего слова, — мне кажется что это зимняя симфония любви. Во всех своих двенадцати картинах.
— Тринадцати, — поправил ее хорек Василий, тяжело вздыхая.
— Ну да, четное число к несчастью. И любви должно быть много, и в ней всегда что-то от чёрта. «Чертова дюжина картин зимней симфонии любви» — думаю, звучит совсем неплохо.
— Знаешь, — задумчиво ответил Василий, — концептуально это весьма интересно. Интересно ты это завернула. Но, как говорится в далеком краю чудес повышенной вредности и коварства, зря в самый что ни на есть корень, я должен признать, что любовь, она ведь от Бога. Это ее составляющая страсть, отражаясь в глазах дьявола, создает «драматизм». Есть в ней какая-то жизненная неустроенность. А это всегда привлекает настоящего художника.
