Все просто. Если ты — враг самому себе, то ты же и враг своего врага. Круг замыкается, и что такое ненависть, как не другая сторона любви? Две стороны одной монеты.
А он? Чему он служит? Грани между чем и чем?
Он покосился на стражника, уткнувшегося в снег и тихо подвывавшего от боли — глаза его сейчас горели огнем. Травник поднял посох — отточенные лезвия блеснули — и направился к нему.
«Не допусти зла в свое сердце,» — вспомнились ему слова брата Леонарда. Он вздохнул.
Посох в его руках поднялся…
…и опустился.
* * *
Граф ехал через лес.
Один.
Все охотники исчезли, словно унесенные невидимым вихрем. Лошадь его еле плелась, глубоко проваливаясь в тяжелый липкий снег.
Что— то шевельнулось впереди. Граф остановил коня и прищурился, всматриваясь в темноту.
— Кришан? — спросил он неуверенно.
— Кришан мертв, — послышалось в ответ. Кусты раздвинулись, и травник вышел на поляну.
— Ты… — ошарашенно пролепетал граф.
— Твоя охота закончилась.
Граф спешился и обнажил саблю. Травник не двинулся.
— А ты и сейчас истекаешь злобой… — сказал он, помедлив. — Прав был брат Леонард: убийца не тот, кто убивает, а тот, кому нравится убивать. Ты променял свое честное право любить и защищать на жалкую радость причинять боль другому.
— Кончай болтать, — сказал угрюмо Цепеш. — Бери клинок и бейся, как мужчина, если утверждаешь, что чего-то стоишь.
Странник покачал головой:
— Я не стану тебя убивать. Ты сам выбрал себе судьбу хуже смерти. Одно твое имя забудут еще при жизни, а другое проклянут, и страх будет сопровождать тебя везде… У многих совесть надо подгонять, а страх — овчарка совести. Прощай. Возвращайся в свой замок. Твоя свора уже бежит за тобой по пятам. Слышишь?
Граф против воли напряг слух и где-то далеко-далеко различил вдруг заливистый и жестокий лай идущих по следу собак; и был этот лай так страшен, что клинок сам выпал из ослабевших старческих пальцев.
Травник прислушался и кивнул.
— Круг замкнулся, — сказал он. — Рвите тишину. Я не воин.
Он перевел взор на графа.
— А теперь — беги.
И граф побежал.
* * *
Трое стояли на вершине холма, глядя на далекий замок. Дым еще курился над ним. Стаей вились, каркая, вороны.
— Все разбежались, — сказал один из троих, высокий, широкоплечий бородач с обвязанной тряпицей головой. — Уже сейчас замок пуст. С ним остался только Игорь — он служил еще его отцу…
— По крайней мере, он будет не один, — его собеседник кивнул рыжей головой. — Иначе это было бы слишком уж страшное наказание.
— А если новый хозяин…
— Здесь никогда не будет нового хозяина. Скажи, Шандор… вы нашли, где похоронили брата Леонарда?
— Да, — кивнул бородач. — Он ничего им не сказал.
Странник потупил голову.
— Почему не я, а он? — прошептал он. — К чему такая жертва?
Шандор пожал плечами.
— Кто знает, Лис… Кто знает? Каждый получает свое.
Странник долго молчал, глядя на замок. На миг ему послышался далекий, еле различимый лай, как будто свора призрачных гончих все еще шла по следу графской души. Он помотал головой, и наваждение сгинуло.
— А что же ты? — подал голос третий. — Что выпало тебе?
— Мне? — обернулся тот. — Мне — дорога.
— Опять уходишь?
Странник кивнул:
— Так заведено, Збых… Все повторяется. Мне много чего еще надо узнать и понять.
— Ну что ж… тогда — прощай.
— Прощай. Передавай поклон Ружене. И знаешь, что… — Он помолчал. — Зови меня Жуга.
Оправа: ГОВОРЯЩИЙ
7
Медведь потер лапой морду каким-то странным, почти человеческим жестом. Посмотрел на рыжего странника.
«Ты научился вселять страх в других. На эти камни и сейчас никто не рискует ходить. Ты об этом мне хотел сказать?»
— Ты не понял, — Жуга подобрал ноги под себя. — Брат Леонард сумел сделать другое. Он принял меня, не прогнал. А я… научился прощать.
«Вот ты и ответил на свой вопрос. Нет, ты не похож на лиса».
— Не был похож, — уточнил Жуга и поднял взгляд на зверя. — Скажи, почему между вами такая вражда?
«Между кем?»
— Ну, между лисами, собаками, волками… и тобой?
«Не знаю. Волки и лисицы не враждуют меж собой, да и со мной у них мир. Волков, правда, я не люблю. Лисы, те вообще ни с кем не враждуют — слишком хитрые. А псы… Они сами по себе. Ты что, встречал их?»
— Приходилось.
«Когда? Ты не рассказывал».
— Это было нынешней весной, — помедлив, ответил рыжий странник. — Я шел тогда в город…
«И чем все кончилось? Ты тоже их возненавидел?»
— Вначале — да.
«А теперь?»
— Теперь — не знаю.
ЗИМОРОДОК
А! Луна!
Хорошо.
Луна, это всегда хорошо, особенно, если — полная. Хватает за душу, и где-то в глубине так сладко замирает сердце — зверь! я зверь! — как древний зов в глухой ночи.
Когтистые лапы взрыли черный снег, скользя на повороте, сырые комья глины брызнули во все стороны. Матерый черный пес бежал по следу. Но был он не один: из леса в степь и снова в лес, вдоль слякотных дорог, разбрызгивая лужи, через луга и пашни мчалась стая. Все чувства — голод, ненависть, желание и страх слились в одно — догнать! Пришла весна, пора собачьих свадеб, время мести и вражды. Весной собаки предали людей, как и всегда из года в год умчавшись прочь, в леса, играя ночи напролет в волков, играя злобно, жадно, неумело, но — всерьез, до крови и до смерти.
Стая гнала чужака.
Пес на бегу пригнулся к снегу, сыскивая след. Соленый запах свежей крови щекотнул в ноздрях. Сами собой ощерились клыки. Беги, беги! — подумал он и усмехнулся злобно. Лунный свет отразился в зеленых зрачках и пропал в темноте. Хриплое дыханье за спиной — загривки вздыблены, хвосты, как палки — наотлет, горячие лоскутья языков…
Собаки вслед за вожаком нырнули в небольшой распадок, взлетели вверх по склону, до конца и взорвались безумным пустобрехом, завидев впереди бегущего.
Вот он, изгой! Гони его! гони! Он — зимородок, он — отрава! Куси поганого щенка! Клыками глотку разорвать, пусть кровь течет на снег! Ату, ату его! Ату!
Впереди была деревня. Вожак остановился, радостно оскалясь. Грудь его ходила ходуном. Сил сдерживаться больше не было — забыв про все, он вскинул морду вверх, окровавленные губы вытянулись, и гулкий, распирающий душу вой вдруг вырвался, взлетел навстречу звездам и луне. Погоня рассыпалась, собаки заметались по равнине, захлебываясь лаем, словно хохотом: беги! беги! Ты здесь чужой, и там чужой!
