— Цену? За книги? — медленно повторил он мои слова и вдруг рассмеялся: — А ты глянь на меня. Глянь, глянь! Видишь дом на Канарах? Жену-красавицу? Гонорары мои миллионные видишь? Костюмчик от Кардена, банкеты-рестораны, толпу поклонников видишь? Кровать хотя бы видишь, а? Тогда не спрашивай меня про цену! — рявкнул он, впрочем тут же успокоившись. Я слышал, как он за стеллажом ворочается с боку на бок, поправляет одеяло, шумно дышит и сопит.
— У каждого своя цена, — пробурчал он напоследок. — Конечно, хочется порой и славы, и денег… Но вообще-то, мне пофигу, что думают о моих книгах.
— Так-таки и пофигу? — усомнился я. — Неужели тебе не хочется, чтобы твоя книга получила хорошие отзывы?
— Хорошие отзывы меня не радуют, — очень спокойно сказал Севрюк.
— Вот так раз! — опешил я. — А плохие?
— Плохие отзывы меня не огорчают.
— Как так?
— Ты попиши с моё — тоже приобретёшь иммунитет.
— Слушай. — Я повернулся на другой бок, лицом к книжным корешкам. — Тебе когда-нибудь приходила такая мысль, что всё, что ты делаешь, бессмысленно?
— С чего бы? — хмыкнул тот.
— Ну, просто! Живёшь-живёшь и вдруг однажды понимаешь: всё, что ты до этого мгновения делал, — полное говно! Понимаешь? Было у тебя такое?
Севрюк молчал.
— Знаешь, а пожалуй, было, — признал он наконец. — Давно уже, лет десять, наверное, прошло. Я бы и не вспомнил, если б ты не сказал… Да. Было.
— А как? Когда?
— Летом девяносто второго. Или девяносто третьего. Я в полях был…
— Это в экспедиции, что ли? — перебил я.
— Ну, вроде как. В экспедицию серьёзно ж едут, готовятся, а я так… в одиночку, ноги в руки — и вперёд. Я материал на курсовую набирал. Есть такая речка — Чекарда, приток Сылвы. Там обычно палеонтологи стоят. Они, вообще-то, посторонних не терпят — слишком много «чёрных копателей» в последнее время развелось, которые окаменелости на Запад продают, но у меня друзья там. Вот я весь июль и август там и просидел, в устье Чекарды.
— И что?
— Ну, там такой разлив, река раздваивается, а посередине остров. Круглый такой, ровный как стол. Его местные почему-то «Шотландией» называют. Прикол, да? В мезень туда коровы пастись ходят вброд, трава ровная, как подстриженная. Посередине ни куста, ни деревца, а по краям — огромные тополя, просто огромные! Штук десять, в круг. И каждому лет семьдесят. И вот я как-то в первых числах августа проснулся рано — в шесть, а то и в пять, уже не помню. Что-то не спалось. Вылез из палатки, солнце ещё не взошло, хотя светло уже. Туман над водой, тишина… И что-то меня торкнуло. Спустился к воде, взял плоскодонку, шест и двинул на эту Шотландию — туда минут пятнадцать по течению. Доплыл. Ни души вокруг, коров ещё не выгнали. Вообще никого, даже птицы не поют. На берегу туман, травы не видно, стоишь как в молоке по пояс… И вот прошёл я на поляну, в середину самую, встал там, башку задрал, как ёжик в тумане, и замер. Стою, значит. Под ногами трава, над головой ветки, посерёдке небо, по бокам деревья… Вот.
Тут он умолк. Я не стал его окликать, и вскоре он сам продолжил:
— В общем, не знаю я, сколько так простоял: часов-то не было. Может, минут десять, а может, и весь час. О чём думал, что в душе творилось — ничего не помню. Помню только, шея затекла. Потом солнце взошло, ветерок подул, туман рассеялся. Я тоже вроде как очнулся. И что-то, знаешь… повернулось внутри. Будто что-то из меня вынули, а взамен другое положили. Посмотрел вокруг — на реку, на себя, на деревья… Вот тогда и подумалось мне, как ты сейчас сказал, что всё, что я делал до этого, — бессмысленно. Не говно, конечно… Но — бессмысленно. Не тем я занимаюсь, не для этого родился. А для чего — и самому не ясно. Назад приплыл — два дня молчал. Потом собрался и уехал.
— А как же курсовая?
— Да бог с ней, с курсовой! — отмахнулся Севрюк. — Я и так на три курсовые материала набрал… Мне важней понять было, понимаешь? Кто знает, может, я только затем туда и приехал, на Чекарду, чтобы вот так остановиться, перестать бежать… Да. С тех пор ни разу не бывал в тамошних местах. Наверно, надо съездить. А может, и не надо. Не знаю. Вот…
— Ты после этого начал писать?
— Нет, я и раньше писал. Только не цепляло. Ничего путного не получалось, если честно. Так… ерунда всякая… заметки в стенгазету…
— А сейчас получается?
— Это не мне судить, — со вздохом подытожил Севрюк и неожиданно сменил тему: — А Игнат и группёха его… Слышал я их как-то раз. Хочешь, скажу, что думаю?
— Что?
— Фальшивые они какие-то, вот что. Что такое готическая музыка? Давай рассуждать логично. Во-первых, холодные эмоции: низкие тона, меланхолия, никакого развития темы — своего рода медитация, мантра. Во-вторых, тексты, якобы философские: об их скрытом смысле много пишут, но никто на самом деле не понимает, о чем они. С этой точки зрения настоящая готика была в восьмидесятых, а сейчас она не то чтобы мертва, она… ну, как бы в спячке. Ширмочка красивая. Туфта по большому счёту. Они только и делают, что перепевают друг дружку, как было в начале девяностых с тяжёлым металлом — помнишь, сколько их тогда развелось? А пока настоящие демоны спят, народ цепляет себе зубы, рядится в чёрные плащи и кричит: «Мы вампиры!»
— А тебе не кажется, — задумчиво сказал я, — что в этом и есть суть любого представления? Неужели ты думаешь, что если поверить, будто ты вампир, вправду им станешь?
— Нет, конечно… Но всё равно что-то здесь не так. Знаешь что скажу? Раскрашенная морда и кожаные штаны — это ещё не готика. Чтобы хорошо сыграть роль, надо поверить в реальность того мира, перевоплотиться. Игнат это понимал… Ты не обиделся? — вдруг спросил он.
— Нет, — удивился я. — С чего бы?
— Только Тануке не говори — она тебя убьёт за такие слова, — усмехнулся писатель.
— Она так любит готическую музыку?
— Она так любит готов, — мрачно уточнил Севрюк.
— Кстати, — встрепенулся я, — а откуда её знаешь ты? В смысле, как вы познакомились?
— Ну… познакомились как-то, — уклончиво ответил тот. — Она стихи мне свои принесла. Она много стихов пишет. Говорят, половина песен в наших готских группах на её стихи написаны.
— И что, хорошие стихи?
— Как тебе сказать… Сами-то стихи-то неплохие. Другой вопрос, о чём они.
Он сказал это и умолк. Я долго ждал продолжения, потом всё-таки решился спросить:
— И о чём?
Севрюк помолчал, помолчал — и вдруг рассердился.
— Знаешь, давай спать! — сказал он. — Утомили вы меня со своим рок-н-роллом. Ума не приложу, зачем это вам понадобилось. Спокойной ночи.
Я вздохнул.
— Спокойной ночи…
Писатель вскоре захрапел, а я лежал и никак не мог понять, что дал мне сегодняшний вечер в плане дознания. Бездна информации ни на йоту не приблизила меня к разгадке исчезновения и гибели Игната Капустина. Я ворочался, ложился так и этак, пока вдруг не сообразил, что среди готов практически никто и никогда не погибал и не калечился, если не считать Яна Кёртиса, который всё-таки был только на подступах к новому стилю. Что это значило? Что готы не открыли в музыке ничего нового?
