Я с тревогой повернулся к Тануке — та совсем обмякла в кресле и дышала через раз. Взгляд её был тревожен. Губы шевельнулись. «Прости», — послышалось мне.
— Простить? — засуетился я. — За что? Тебе плохо? Может, выйти хочешь? Остановить автобус?
Танука покачала головой и знаком попросила меня приблизиться. Я наклонился.
— Супрастин, — выдохнула она мне в ухо.
Чёрт, какой же я дурак — не распознал отёк! А ещё врач!.. Конечно, у девчонки аллергия.
— Супрастин? Где?
— Рюкзак… карман…
Вот теперь я по-настоящему испугался. Я стянул с полки её рюкзачок и торопливо зашарил по карманам. Нашёл упаковку с таблетками, выдавил ей на ладошку две штуки и протянул бутылку — запить. Танука сделала несколько глотков, благодарно кивнула и опять отвернулась к окну. Я накрыл её жилеткой и на всякий случай придвинулся ближе, чтоб заметить, если она, не дай бог, опять начнёт задыхаться. Однако лекарство помогло: уже через пять минут её дыхание выровнялось, Танука успокоилась. К деревне Чёлва, где автобус делает остановку, она приехала уже вполне в нормальном виде. Проигнорировав торговок пирожками, обступивших автобус, девушка сразу направилась через дорогу к ближайшим кустам, где её обильно вырвало. Мы купили в придорожном кафе новую бутылку воды и до самых Березников не сказали друг дружке ни слова. И только уже на въезде в город Танука нащупала мою руку, слабо улыбнулась мне и ободряюще кивнула: всё в порядке, — и я успокоился.
— Это рыба? Это из-за неё, да? — спросил я. Она кивнула. — Так ты нарочно?
— Угу. Прости. Так было лучше всего.
— Я с тобой с ума сойду! Откуда тебе знать, что лучше, что хуже? Ещё скажи, ты заранее знала, что будет проверка.
Девчонка улыбнулась.
— Чувствовала, — сказала она.
Из всех пассажиров мы оказались чуть ли не единственными, кто ехал до конца, до самого автовокзала. Там же находился и второй вокзал — железнодорожный. В его пустом и гулком зале с высокими потолками Танука сверилась с часами, с расписанием и заметно повеселела.
— Ну? Мы успели? — поинтересовался я.
— Да.
— Куда теперь?
— В Яйву.
Она направилась к кассам, где без лишних слов взяла два билета на электричку в сторону Александровска, после чего мы вышли проветриться на улицу. Девушка ещё не отошла от шока, ёжилась и часто покашливала, прочищая горло.
— Яйва, Яйва… — Я наморщил лоб. — Это что? Посёлок? Город?
— Городок на речке. Яйвинская ГРЭС — может, слышал?
— А, да, припоминаю. Зачем нам туда?
Танука вздохнула и полезла в рюкзак за жевательной резинкой.
— Там один чел живёт, — сказала она, разворачивая обёртку. — Он обещал помочь. Его зовут Андрей. Андрей Зебзеев.
— Он кто? Тоже музыкант?
Танука покачала головой.
— Нет, — сказала она. — Он шаман.
— Шаман?! — Я от удивления выпучил глаза. — То есть как это? Настоящий шаман?
— Ну да, шаман. Чего ты вылупился?
— Нет, но… — Я поправил очки. — Всё-таки это как-то… неожиданно.
— «Неожиданно» бывает, когда слабительного переешь… Чёрт! — Она сморщилась и резко выплюнула жвачку. — Как есть хочется! Пойдём купим чего-нибудь.
— У нас пирожки есть, — напомнил я.
— Смотреть на них не могу…
Было совершенно тихо. Оба вокзала находились далеко от города, в промзоне. Вокруг раскинулись болотистые пустоши с трубами паровых магистралей и опорами ЛЭП. Со всех сторон дымили заводы, только к городу тянулся зеленеющий бульвар, безлюдный и непроходимый, заросший акацией и терновником. То и дело с этой стороны, плавно покачиваясь, подкрадывались троллейбусы. Практически пустые, без, пассажиров, они долго стояли с распахнутыми дверьми, стрекоча мотором, потом так же неторопливо уезжали прочь. Березники — индустриальный город, детище первой пятилетки, однако, несмотря на это, всё вокруг дышало неторопливой провинциальностью. Дороги, трубы, провода — все эти приметы цивилизации не смогли нарушить странноватую дикость здешних мест: кусты малины на обочине, подёрнутое ряской озерцо, осока, рогоз… Мои знания о Березниках исчерпывались тем, что здесь жил поэт Решетов да начинал свою карьеру актёр Георгий Бурков. По ту сторону вокзала, далеко за рельсовыми путями возвышались громадные серовато-бурые терриконы какой-то шахты. Ветра не было, и тополиные пушинки медлительно и тихо, как планктон, кружили в нагретом воздухе. В траве надрывались кузнечики. День клонился к вечеру, тени уже удлинились. Возле крыльца лежал брошенный шланг, из него ленивой струйкой бежала вода и растекалась по асфальту. У киоска, словно конфетти, блестели рассыпанные копейки; среди них, как мячики, скакали воробьи. Пахло креозотом, застоявшейся водой и хлором.
Посреди площадки, где троллейбус делал разворот, торчал бетонный куб какого-то загадочного монумента с барельефами. Там была и надпись, но разглядеть сё отсюда у меня не получилось, а подходить я не хотел.
— Это что за памятник? — спросил я свою спутницу.
— Где? — Танука обернулась. — А, этот… Бронепоезду номер два. Его красные построили в Гражданскую, отправили на фронт, а белые узнали и устроили засаду — как раз где-то здесь. Взорвали рельсы спереди и сзади и перебили всех. Им Деменев командовал.
— Что ж у них, разведчиков толковых не было?
— Все пути не разведаешь.
— А кому памятник-то?
— Ну, я так думаю — всяко не белым… Если тебе так интересно, сходи в наш музей, краеведческий: там про этот бронепоезд много чего написано.
«Наш музей», — машинально отметил я. Странно. А ведь я почти забыл, что она как раз отсюда родом, из Березников.
Зал ожидания был обветшалый, но светлый и просторный: потолки высокие, окна тоже не по-уральски огромные, во всю стену. Народу практически не было, все топчаны пустовали, только возле буфета четверо парней призывного возраста угощались пивом.
— Я возьму соевого мяса и томатный сок, — оглядев витрину, объявила Танука. — А тебе что?
— Мне ничего не надо, — запротестовал я. — Если только зелёного чаю и яблоко. А разохочусь, так сяду на пенёк, съем пирожок… Мне бы руки помыть. Где тут туалет?
— Вон там, — показала она, — по коридору и направо. Я проплутал довольно долго. Туалет оказался грязный, удивительно запущенный, с единственной ржавой раковиной и латунным краником, из которого сочилась тёплая вода. Когда я оперся на неё кулаками, чтобы посмотреться в зеркало, раковина чуть не рухнула. Я долго тёр ладони треснувшим бесформенным куском хозяйственного мыла, как вдруг зацепился взглядом за надпись, сделанную чёрным маркером прямо над умывальником:
«ВЧЕРА БЫЛ САМЫЙ СТРЁМНЫЙ СЕЙШЕН В МОЕЙ ЖИЗНИ».
Сердце моё замерло: я узнал почерк Игната. Буквы печатные, но ошибиться я не мог: уж слишком хорошо я помнил эту его манеру писать с левым наклоном и ставить чёрточки над «т» и не ставить под «ш».
