Флейта выводила тонкую мелодию, лишённую гармонии, одну сплошную медитацию. Мысли мои рвались. От запаха можжевельника свербело в носу. Хотелось чихнуть, но собственное тело казалось мне хрупким, будто я из стекла. Сказать по правде, я просто боялся рассыпаться на осколки.
Когда я рискнул снова открыть глаза, темнота уже не так давила. Я стал видеть лучше, хотя цвета опять потерялись. Андрей продолжал играть на дудочке, слегка раскачиваясь вперёд-назад, я посмотрел в его сторону и поспешно отвёл взгляд: как тогда, в ментовке, фигура его показалась мне полупрозрачной, дымчатой, с искорками внутри, и только в левой части лба мерцало яркое и в то же время какое-то тёмное пятно (именно так, я не могу это лучше выразить словами). А надо мной склонилось узкое, треугольное девичье лицо с чёрными провалами зрачков. Волосы Тануки рассыпались по плечам, стальной ошейник серебристой полоской перечёркивал хрупкое горло, с него, покачиваясь, свисала цепь. «Что за бред!» — подумал я, но через секунду вспомнил всё, нашарил свой конец цепи и крепко сжал его в кулаке, хотя необходимости в том не было: я просто понял, что до смерти боюсь потерять эту недоразвитую девочку, этого чертёнка, состоящего, казалось, из одних углов. Почему, по какой причине боюсь — я не мог объяснить: это был неосознанный, иррациональный страх из тех, которые одолевают в детстве, когда думаешь о смерти. Как в том блюзе: «Вырой мне могилу хоть серебряной лопатой, всё равно положишь меня туда с моим ядром и цепью». Ещё недавно меня почти ничего не связывало с этой девочкой, даже дружба, а теперь во всех смыслах мы были скованы одной цепью. Вот только кто из нас узник, кто ядро?
Я впервые подумал, что, когда мы расстанемся, мне будет её не хватать.
Мне было жутко.
— Танука, — позвал я и вдруг ощутил неловкость, словно звал не девушку, а и впрямь собаку. — Скажи… ведь Сороки тогда не было в Предуралье?
— Всё зависит от тебя, — мягко ответила та после небольшой паузы.
— Зависит? — Я недоумённо приподнял голову. — Как это — зависит? Ты хочешь сказать: «зависело»?
— Я сказала то, что хотела сказать. Ты ведь говорил, что можешь убить человека?
— Слушай, достала… При чём тут это?
— Да потому, что я не могу! — раздельно произнесла она. — А если можешь убить — сможешь и вернуть.
Я растерялся.
— Я… Я не знаю.
— Скоро узнаешь, — сказала она.
— Ладно. Что нужно… говорить? Какие движения… делать? А то у меня голова кружится.
— Всё уже сказано, — ответила она. — Движения проделаны. Плыви вниз по течению. Не сопротивляйся.
— Значит, чай, — догадался я. — А ты сказала, это «обычный чай на травках».
— Я соврала, — грустно сказала Танука. — Прости. В конце концов, я тоже его пила.
— Мне плохо, — пожаловался я. Голос Тануки сделался печален.
— Ты — хороший человек, — произнесла она, как будто ставила диагноз.
Мне стало трудно дышать. Ужас накатывал со всех сторон. Разум сопротивлялся до последнего. Робкую надежду внушало только то, что если меня хотят просто отравить, убить здесь, в этом лесу, то такие долгие приготовления совсем ни к чему. Земля подо мной качалась. Словно со стороны мне было видно, как я выгнулся и захрипел. Мир завертелся у меня перед глазами, со всех сторон нахлынул ослепительный, невероятный свет, потоки света; я в них просто утонул и затерялся, стал истаивать, как рафинад в кипятке.
За светом пришли темнота и ужасающая боль, и я закричал.
Потом меня не стало.
7
ВОДА
— Не тревожь воду!
Фродо Бэггинс
— Не поддавайся огням!
Голлум, Дж. Р. Р. Толкин
Ненавижу смерть… Терпеть её не могу… Вы, конечно, скажете: кто ж её любит! Но в тот вечер я открыл для себя, что я, оказывается, ненавижу её не как явление, а как процесс. И дело даже не в том, что это больно, страшно и ужасно отвратительно, а в том, что это — противоестественно. Странный и пугающий опыт. Всему, как известно, своё время. Мне пришлось поторопиться. Хорошо мы поступили или плохо — решать не мне, а кому, я и сам не знаю. Знаю только, что это было больно, мерзко, жутко, страшно и… и…
И вообще, я не могу подобрать слов!
Начать с того, что я ни фига не помнил. Нет, конечно, что-то помнил — как без этого! — но все воспоминания и мысли так перемешались, что некоторое время я совсем ничего не соображал — кто я, где я и что делать. Мне показалось, прошли часы, но скорее всего, это были минуты или даже секунды. Потом мою левую руку несильно дёрнуло, что-то горячее и мокрое ткнулось мне в ладонь, я вздрогнул, ахнул, опустил взгляд и увидел ЕЁ.
Собака была чёрной и громадной. Чтоб лизнуть руку, ей приходилось нагибать голову: ростом она была почти мне по пояс. Цепь по-прежнему соединяла ошейник с браслетом на моей руке. Как ни странно, именно это помогло мне вспомнить, что к чему. Возможно потому, что сцена заковки была последним сильным впечатлением, которое я принёс с собой оттуда.
— Так вот какая ты… — пробормотал я.
Звуки собственного голоса показались мне далёкими и приглушёнными — уже знакомый эффект своеобразного «анти-эха», когда слова, слетая с губ, как будто сразу затихают и с трудом доходят до моих ушей. Казалось, я слышу их благодаря вибрации черепных костей. Наверное, так слышат себя глухие, если пытаются говорить. Однако Танука (а в том, что это именно она, вернее, её alter ego, я не сомневался) меня услышала, прекратила теребить за руку и уселась рядом, терпеливо ожидая, пока я соберусь с мыслями. Наконец-то я смог разглядеть её вблизи, заглянуть ей в глаза, и первый же взгляд потряс меня до глубины души.
Глаза собаки были белые. Даже не белые, а слепяще-белые, как ртуть, будто оттуда, из глубины, всплывали на поверхность водовороты света. Интересно получается, растерянно подумал я: там — черноглазая блондинка, здесь — чёрная псина с белыми глазами. Это случайность? Закономерность? Собака никак не реагировала. Я смотрел на неё довольно долго, надеясь отыскать какие-нибудь знакомые черты, удостовериться, что это и впрямь она, моя Танука, но взгляд скользил и ничего не улавливал, кроме разве что глаз. Уши и хвост на месте (хотя купированный оборотень — это было б уже слишком). Определить породу мне не хватило знаний, а так она была высокая, чёрная, с гладкой шерстью. Я читал, что собачьи породы делятся на акромикриков и акромегаликов, то бишь на собак с бульдожьей, «сплющенной» физиономией, будто по ней треснули сковородкой, и собак с вытянутой мордой, вроде борзых или колли. Эта не относилась ни к тем, ни к другим. Волчий «стандарт». Но даже при беглом взгляде ясно, что псина та самая, которая мерещилась мне в кинотеатре, в подземелье и вообще.
Хотя, наверное, не мерещилась, а просто показывалась.
Мне стало не по себе. Не поймите меня неправильно: не то чтоб я боялся, просто находиться с ней рядом было жутковато. В самом деле, чем моя Танука не баргест? Напугать кого-то для неё раз плюнуть, хочешь, просто так, а хочешь, как того матроса, — лязганьем цепей. Я-то, может, и доверял ей, вопрос — доверяет ли мне она?
